Длинные дни в середине лета
Шрифт:
про Маковского уничтожающие строчки Александра Бенуа, мне все еще
нравилась эта картинка. Нравилась фиолетово-лиловая гамма, -да и сама
девица была ничего. Мы стали с ней ровесниками, и я уже понимал, что
ничего особенного в ней нет, но все-таки она мне нравилась.
И вот сейчас я пытаюсь вспомнить ее лицо, мне очень нужно это, и я
шепчу:
— Ну, выручай, Маша, или как там тебя зовут!
Но ничего не вижу.
Наверное, так себе умишко — стишки в альбомчик, музицирует для гостей,
дуется на маменьку из-за каких-нибудь булавок и ленточек. Хорошенькая
дочка богатого купца. Характером тверда и расчетлива, а доверчивость
придумал художник, чтобы побольше заплатили. Как бы она заверещала,
если бы я дотронулся до ее белых с кружевами панталон!
Меня будит Юрка Ермаков. Он теперь работает прицепщиком и живет в
бригаде, но трактор сломался в километре от центральной усадьбы, и он
пришел сюда. Места у него нет, и он решил одарить меня своей дружбой.
Большой, толстый, да еще в свитере и ватных штанах, он совсем
сталкивает меня с тюфяка. Я пробую брыкаться, но он советует давить
Ушкина н засыпает.
Я вижу Ушкина теперь совсем близко, и мне становится не по себе. Он
выглядит так, словно что-то болит в нем неутихающей, жестокой болью
или какой-нибудь Вопрос неотступно мучает его. Я хочу окликнуть
Ушкина, потом представляю, как он воткнет в меня свои сверлилки,
спросит, чего мне сейчас больше всего хочется, и я буду сидеть вот с
такими же остановившимися глазами и думать, что же случилось и что и
делать дальше. Пускай уж он один ломает голову, если ему так хочется все
знать до конца.
Заснуть как следует мне в ту ночь так и не удается. Хлопает дверь, и
чьи-то сапоги бесцеремонно топчутся у порога. Ушкин взлетает, как
выстреленный из рогатки, сдергивает с меня одеяло. На всю комнату
звонит его поросячий дискант:
— Подъем! Колонна пришла!
Юрка Ермаков, не дожидаясь, пока я очухаюсь, расправляет поверх
меня свои конечности. Ему не вставать, он может спать, пока наладят
трактор. Ушкин бегает по тропинке от сцены к двери и сдирает одеяла.
— Кончай ночевать! Колонна пришла! — кричит он почти с
торжеством.
Всхлипнув пару раз, на току начинает стучать движок. Спиралька в
лампочке медленно алеет.
— Кончай ночевать! Подъем!
...Да, чуть не забыл! Много позже, когда мы уже вернулись в Москву,
отмылись, отоспались, налюбовались на свои значки и грамоты, мы узнали,
что там, на целине, никакого брому нам не давали — просто
уставали. А байку про бром придумал Ушкин, чтобы мы не так волновались.
Кинджи, степное солнце
Раннее-раннее утро. Настырный петух орет как заведенный у самого
сарая:
— Те-тя Ли-на-а-а! Тетя Ли-на-а-а!
Линка Смирнова обзавелась медицинской справкой и не поехала. На
факультетском бюро она размахивала этой бумажкой и кричала, вытаращив
глаза:
— Нет, вы скажите — это добровольное дело или принудиловка?
Пальцы у нее были корявые, с длинными яркими ногтями. Наверное, ей
очень хотелось пустить когти в ход. Мы ей дали выговор — справка все-
таки была.
— Те-тя Ли-на! — надрывается Петя.
Еще совсем тихо. После первых дней, когда мы нежились до девяти, а
потом в самую жару задыхались и обгорали на току, наш начальник Славка
Пырьев изменил распорядок. Теперь начинаем в семь, в девять завтрак. С
двенадцати до трех — обед и отдых. И с трех до семи снова работа, а кто не
управится — может хоть до ночи ковыряться со своим квадратом.
В темном пустом сарае прохладно после ночи. Нас здесь немного —
только двенадцать. Остальные кто где. Для девиц наша работа — сдирать
дерн для будущего тока — признана вредной, и они под звонким лозунгом
«Не оставим скотов без хороших кормов!» трудятся на сене. Пшеница еще
совсем зеленая, и до уборки далеко, но Славка Пырьев регулярно призывает
нас продемонстрировать готовность к великой битве за урожай. Мы
демонстрируем.
Петух орет как заведенный. Какая балда научила его в казахской деревне
кричать по-русски? И как ему объяснить, что тетя Лина сейчас купается в
теплом море и чихать на пего хотела? А сапогом в петуха отсюда не
попадешь...
In моей спиной кто-то шлепает, потом щелкает приемник.
*
И телевизор приобрел, — возвещает Рощупкин и зрелищ мне искать
не надо!
Может, заткнешься? — вежливо спрашивает Caхаров уже
получивший кличку Шмунин.
Кино, спектакли и футбол ко мне приходят сами на дом! —
заканчивает свою мысль Рощупкин и ржет oт удовольствия.
Ликтор зарубежной программы сонным голосом перечисляет важнейшие
новости. Память моя, наверное сконструирована, как решето. Всякие там
имена и названия проскакивают, не задерживаясь, остается только привкус
не поймешь чего — такое странное ощущение, словно где-то в пустом