Длинные дни в середине лета
Шрифт:
неинтересно, а на письма нужно что-то отвечать, придумывать какие-то
слова.
На нас навалилась совсем другая жизнь, о которой раньше почти никто и
понятия-то не имел. Она соскребла красивенькие слова и лихие лозунги. Она
втиснула в нас что-то свое. И мы уже стали другими и чувствуем это в себе.
Но разве все это расскажешь так, чтобы можно было понять? И почему я
должен это рассказывать, пока во мне сверлят дыру? И я читаю Ушкину
стихи:
Закружились
Тают, маленькие неженки,
Словно детские слезинки.
Это где-то одуванчики Дуновеньем потревожены И летят к
нам, заморожены,
Из далеких теплых стран.
Я опять, выпендриваюсь. Эти стихи кто-то принес в редакцию
факультетской газеты. Даже тогда они показались сентиментальными, и
печатать мы их не стали. И запомнил я их главным образом потому, что уж
очень они нас всех рассмешили.
— Кончай трепаться! — говорит кто-то из-за печи.
Ушкин приподнимается на локтях:
— Рощупкин! Еще одно слово, и утром пойдешь колоть дрова!
Белоснежные
фонтанчики
•
Наблюдаю
завороженно И боюсь неосторожно я И с
вспугнуть, раскрыть обман.
Я ведь знаю — снег из облака.
Я продолжаю читать. Я начал читать эти стихи, чтобы позлить Ушкина,
чтобы отбить у него дурацкую охоту сверлить в людях дыры, чтобы как-то
защититься от его неподвижных глаз, но получается странное— Я окунулся
в эти стихи, спасаясь от сегодняшней усталости. Я читаю их уже совершенно
серьезно, не замечая их слащавости. Ушкин выпустил, меня из своих глаз,
он смотрит куда-то поверх моей головы и кивает еле-еле.
— Пусть!
Но ты хоть раз попробовал Позабыть, что. снег из
облака,
Присмотреться и понять Красоту снежинок-неженок,,
Прилетевших во сне заснеженном Нашу землю
согревать?
— Ушкин! — тот же голос возвращает нас в темный зал на жесткий
тюфяк. — А ты- разницу между снегом и манной кашей знаешь?
Ушкин молчит, он весь напрягся и сейчас взовьется.
—
Так вот, — продолжает, тот, — снег господь бог чистеньким
посылает, а в кашу вы бром валите почем зря.
Тут нужно кое-что объяснить. С месяц назад мы стали в некотором
отношении совсем слабаками. Пополз слух, что Славка-начальник решил
наказать нас за посиделки у костра и каждое утро подкладывает в кашу
бром. Застать его за этим делом никому не удавалось, а на все вопросы он
только ухмылялся.
—
Все! — взвивается Ушкин. — Я тебя, Рощупкин, предупреждал.
Встанешь на час раньше.
—
Ты хоть
Рощупкина. — Разве я хоть слово сказал?
— Ушкин, прекрати! — визжит кто-то со сцены.
Но Ушкину упрямства не занимать.
— Все, Рощупкин! — говорит он. — Вот и высказался. А с тем
болтуном сам разбирайся.
Рощупкин что-то ворчит, парень он добродушный, а я смотрю на часы
— без пяти четыре. Мне пора смениться, но за всеми этими
воспоминаниями я забыл, Кого мне надо будить. Ушкин тоже забыл, но я
тронул его этими стихами, и скандалить он не хочет.
—
Буди Сапелкина!
Ваня без слов берет у меня часы, садится за стол, трясет тяжелой со
сна головой. Я ложусь рядом с Ушкиным, закрываю глаза, и опять на меня
плывет зерно. Твердобокие волны, грозя раздавить, надвигаются одна за
другой. Я отчетливо, до боли в глазах, вижу, как они сверкают под солнцем,
как срываются с гребешков тонкие струйки, как зеленеют на их боках
изрубленные стебли полыни. Так у зарвавшегося грибника горят перед
глазами разноцветные шляпки.
Я не могу больше видеть это. Мне осточертели волны. И я вспоминаю
Строганову. Она смотрит на каждого, кто выходит из зала Федора Васильева
в Третьяковке. Место у нее довольно бойкое — на углу, но проходик там
узкий, и не всякий догадается задрать голову. Семиклассником я убежал от
экскурсии и выглянул, чтобы узнать, где наши. И тут заметил ее. Она
смотрела строго, но как-то очень доверчиво, как будто строгость она
напустила только для вида. Так смотрели студентки-практикантки, когда
давали уроки, — боялись они нас куда больше, чем мы их. С тех пор я часто
приходил к ней. Смотрительница зала — она сидит как раз за углом, между
Поленовым и Левитаном, — заподозрила во мне вундеркинда и даже таскала
к «Постели больной» и долго говорила, как это хорошо и трогательно. Но
больная старуха меня не заинтересовала. А у Строгановой было красивое
лицо, тонкая шея. Дальше я не очень фантазировал. То есть, конечно,
немного фантазировал, ведь она мне нравилась и смотрела совсем
доверчиво. Я и приходил к ней так часто еще и потому, что можно было
фантазировать.
На обнаженных мне очень хотелось смотреть, но я не решался, потому
что боялся, что кто-нибудь подойдет сзади и спросит:
— А ты, мальчик, что здесь делаешь?
На них я смотрел. только издали, как будто случайно.
И даже много позже, когда уже знал, что такое передвижники и прочитал