Дмитрий Донской (1947)
Шрифт:
— Расскажи еще раз.
Таш-бек вытер рукавом лицо. Прошел к блюду, на ротором лежала нарезанная дыня, сдвинул ломти в сторону и, подняв блюдо, принялся пить сок. Блюдо вздрагивало в его руках вслед каждому глотку.
Мамай покорно ждал за его спиной.
Обернувшись, Таш-бек впервые заметил, что Мамай очень мал ростом, кривобок, щупл. Только глаза быстры, злы, хитры.
«Хорек!» — но не сказал этого, а снова повторил, как шли, как перешли Вожу, как бились.
— Убиты и Хази-бей,
Мамай сказал:
— Теперь вижу, ты в лошадях лучше всех понимаешь. Сумел ускакать.
— Побывал бы там сам!
— Я побываю.
— Ты?
— Не успеет этот сад пожелтеть, я сожгу Москву, а Дмитрий будет мне собирать навоз для топлива.
— Так и Бегич думал.
— Бегич — не я. А ты так не думал?
— А ты?
— Отвечай!
— Вместе с тобой так думал. Здесь.
— Со мной и пойдешь.
— Не откажусь.
Мамай кивнул Бернабе:
— Иди. Созывай совет. Быстро.
Бернаба вышел.
Мамай сказал:
— Ты им расскажи, почему вы разучились биться.
Вдруг снова его наполнила ярость:
— Почему? Не могли смять? Не могли изрубить? Вас было мало? Не умели рубить? Разучились в седлах сидеть? А?
Таш-бек, отвернувшись, крикнул одному из воинов:
— Вели принести воды!
Мамай растерялся: его перестали бояться? Он соберет новую силу, двинет новое войско.
Ноздри Мамая то раскрывались, то опадали, суживались, как рты рыб, выброшенных на песок.
А в сад уже начали сходиться вожди ордынских войск. Многих недоставало — тех, кто остался на берегу Вожи. Эти — живые, уцелевшие, отсидевшиеся в Сарае — не могли заменить тех. Не было среди них никого, равного Бегичу, ни Кастрюку, ни Хази-бею.
Придется ему, Мамаю, одному заменить их.
Мурзы и военачальники Орды входили в дом Мамая, смущенные неожиданным зовом.
Этот дом, нарядный и славный, давно их привлекал, но из них лишь немногие переступали его порог: у Мамая были любимцы. С ними он ходил в походы, с ними делил свой кумыс и свою баранину.
Нелюбимых, ненавистных, бездарных собрал Мамай в этот день. Любимые полегли на берегах Вожи.
Вверху сверкал потолок, густо расписанный узорами и цветами. Внизу молчали ковры, плотные, как верблюжьи шкуры. Алебастровые стены, резные, как кружева, были похожи на морскую пену. Многим доводилось видеть моря; немногим — покои Мамая.
Все видели: Мамай не в себе. Весть о разгроме уже дошла до них. Но меру разгрома они медленно постигали лишь здесь.
Они сидели в прохладной мгле комнаты, поджав пыльные ноги, силясь сохранить достоинство; силясь, сохраняя достоинство, понравиться Мамаю.
Мамай знал: есть среди них ликующие. Есть, которые думают: пали друзья Мамая, падет и Мамай.
Некоторое
Но он собрал их не затем, чтобы молчать. Он обернулся к Таш-беку:
— Люди собрались, князь, тебя слушать.
Многие подумали: «Хитер! Выходит: не он нас звал, а сами мы собрались сюда!»
Таш-бек неохотно пододвинулся:
— Что я скажу? Мы бились так, что уцелевшим стыдно. Живые завидуют павшим. И я завидую. Русы разбили нас. Из троих бившихся вернулся один. Из троих вернувшихся снова идти на русов решится один. Сами считайте, сколько уцелело воинов. Других слов у меня нет.
Мамай:
— Ты говоришь, как раб, как трус. А я тебя почитал за князя.
— Нет, я не трус. Я снова пойду на Москву.
Мамай:
— Если клинок не дает взамен трех клинков, если, потеряв одного коня, воин не приводит трех — незачем держать войска. Мы резали, и мы впредь будем резать кобыл, если от них нет ни молока, ни приплода. Мы завоевываем, чтоб с побежденных брать приплод себе. Не много — одну десятую часть со всего. Так стоит Орда. Так она будет стоять. Надо опять идти! Говорите, скоро ли сможете вы встать в поход и как вы в поход пойдете? Русь принадлежит нам, и мы ей напомним наше право.
Таш-бек сказал:
— Многое завоевано Ордой. Нового нам не надо. Надо брать с того, кто завоеван. Так поступал Чингиз. А мы с одних упускаем дани, а на других с кровью и лишениями налагаем их. Мы стали от войны беднеть, а войны хороши, если приносят добычу, если…
Мамай перебил его:
— Я и говорю о том! А если не дают, надо заставить давать.
Один из мурз попрекнул:
— Не надо было уступать Дмитрию. То ты снизил им дани, то сзываешь в поход, чтобы поднять прежние дани.
Еще голос — голос старого Барласа:
— Сам прощал, сам возвращай.
— Что?! — воскликнул Мамай.
Когда притихли и присмирели, Мамай приподнялся с полу.
— Приказываю: собирать всех, кто возвращается из Бегичева похода. Вам завтра быть здесь всем. Кто говорит?
Все молчали.
Они встали, торопясь уйти.
Он не предложил им ни кумыса, ни беседы. С ненавистью он смотрел им вслед.
Когда Мамай остался один, к нему подошел Бернаба:
— Они ненадежны, хан. Надо искать других.
— Воины — не верблюжий навоз. По степи не валяются.
— У меня есть план…
— Некогда, некогда! Пока Дмитрий торжествует, надо подкрасться, обрушиться, не дать опомниться!
Снова вскочил, побледнел и затопал:
— Жечь их! Резать! Давить!
Вскоре успокоился.
— Времени у нас есть только, чтоб вдеть ногу в стремя и хлестнуть коня.
Бернаба смолчал.
— А как я тебе велел: ты учишь русский язык?