Дмитрий Донской (1947)
Шрифт:
— Как я без тебя бы, бабушка!
Олег думал:
«Боброк! Небось Дмитрий без него шагу не сумел бы ступить! Не зря к себе привязал, в родство ввел, на сестре женил! Не женил бы, ежели б упустить не опасался».
— К нам бы его, Боброка! — сказала княгиня.
— За тебя боюсь! Он хоть и сед, а статен!
— Ну тебя, Ольг Иванович! Смеется тоже! Сядь-кось поровней кружево помнешь.
Но эти минуты уединения бывали редки. Дом доверху был наполнен людьми — родней, гостельщиками,
День кончался. Надвигалась ночь. А ночь, как ни сторожись, полна мрака, страхов, бедствий, затаившихся во тьме. Ночью кажется всякая беда вблизи. Разве отгородишься от нее прозрачным лепестком пламени у лампады или нежным копьем огня на мягком древке огарка?
Наступает ночь, когда болезни наваливаются на больных, когда счастье до смерти может задушить счастливых, а беда — побежденных.
Семнадцатая глава
КОЛОМНА
Звонили на звонницах, ликовали и плакали; служили молебны и пели панихиды. Передовые полки и обозы уже переправлялись через Оку и шли по Коломенской дороге к Москве.
А Кирилл пошел в предместье, проведал коня, стоявшего у хозяина на постоялом дворище, и не спеша побрел вверх по Москве-реке.
Анюта тревожила его, словно должна сейчас прийти, да задержалась.
Немало дней минуло, как он увидел ее в первый раз на торгу, когда пришел из монастыря за солью.
Она стояла тогда, глядя на деревянные товары, расставленные по рогоже. Расписанные ярко, сбитые складно, радовали взор и манили бадейки, чашки, ковши, солоницы. И она стояла среди них — коренастая, белолицая, с темным ртом и глубокими влажными ямками в углах сухого упругого рта.
В ее плечах, в шее, в ее быстрой руке удивила его стремительная звериная сила. И эту силу он угадал по темному пушку на скулах.
«Горяча любить!»
Он остановился около, но она не обернулась — что ей за дело до чернеца.
Он стоял около.
— Аль помочь выбирать?
— Сама справлюсь.
— Ох, ендова красна.
— Мне медов не варить.
— Отчего ж?
— Некого поить.
— Сама пей.
— Одной скушно.
— Ну, меня позови.
— Чернецам грех.
— Я не боюсь.
— Не льстись. Не такая.
Он пошел за ней и между возов сена, в густом летнем запахе, схватил ее за руку:
— Ну позови, что ль!
Она не отняла руки и еще сильней его раздразнила взволнованным женским шепотом, где смешались тоска, и веселье, и жалость. Озираясь, чтоб не приметили их, она сказала:
— Ну что тебе? Зачем позову?
— Погреться.
— Мне-то, вдовой, тож зябко.
— Так чего ж?
— Да с чего я с тобой пойду! Чернец
— Позовешь — рясу отдам тебе на сарафан.
— Грех!
— Обдарю!
— Даров не хватит.
— А приняла б?
— Сперва поглядела б.
— Что хочешь дам!
Она вырвала горячую руку и впервые взглянула ему в глаза.
— Уйди, чернец. Сама боюсь. Уйди.
И быстро вернулась в толкотню рынка. Он сразу ее потерял, словно растаяла в толпе, — там мелькнул платок, схожий с ее платком; там плечи, подобные ее плечам; мелькнула рука, с такими, как у нее, пальцами. Словно в ней одной собран был весь народ и вдруг распался на части, а он ищет ее одну!
— Тут чернявая баба стояла, не видал?
— Анюта-то?
— Она.
— Видно, домой пошла. Чего ей тут делать?
— А ты знаешь ее?
— А кого ж у себя в городе я не знаю? Не чужой ведь!
— И меня знаешь?
— Што ж, ты первый раз, что ль, из Голутвина сюда пришел? Кириллой те звать. Каждый рынок небось тут бога славишь.
— Да я нонче за солью.
— А чернец и соль берет — божье дело деет. На братью ведь.
— Истинно.
— Ну, купи чего-нибудь.
— Не осуди — не заказано.
— Ну, так не засть товар от людей.
— Прости, добрый человек.
— Бог те простит.
Но имя ее было узнано. Кирилл уходил и думал:
«Право, она поддалась бы, не будь я чернецом. Греха опасается. А любовь нешь грех?»
Ее доверчивый шепот он унес в монастырь, и долго нигде она ему не попадалась.
Однажды он раным-рано добрался до перевозчика, чтобы на заре поспеть к рынку.
Ему показалось, что берегом вверх по реке идет женщина. Он пошел следом, взволнованный знакомой ее повадкой. Она уходила все дальше.
Все гуще становился ольшняк.
Анюта вошла в заросль, и он, подкравшись, увидел: она стоит у воды и развязывает повойник.
Развязала густые волосы, и широкими свитками они опустились ей на спину. Быстро сбросила сарафан и осталась в холщовой, расшитой по подолу исподнице.
Ее ноги, плотные и смуглые, топтались в траве, словно ей не терпелось сбежать в воду.
Сердце его замерло, и дыхание ссохлось, когда, быстро через голову скинув рубаху, она осталась среди ветвей, чуть прикрытая лишь тенью листьев.
Она сложила руки и пощекотала себя под мышками, пробуя ногой воду. И прыгнула в реку; быстро, как золотистая рыба, мелькнула ее рука, мелькнула снова, и она поплыла не спеша, спокойно.
Струи сопротивлялись ей, она преодолевала их, они перекатывались через нее; легкими движениями крепкого тела Анюта боролась с ними легко и ласково. Они упрямо настаивали, а она беззаботно сопротивлялась им.