Дмитрий Донской (1947)

Бородин Сергей Петрович

— Как я без тебя бы, бабушка!

Олег думал:

«Боброк! Небось Дмитрий без него шагу не сумел бы ступить! Не зря к себе привязал, в родство ввел, на сестре женил! Не женил бы, ежели б упустить не опасался».

— К нам бы его, Боброка! — сказала княгиня.

— За тебя боюсь! Он хоть и сед, а статен!

— Ну тебя, Ольг Иванович! Смеется тоже! Сядь-кось поровней кружево помнешь.

Но эти минуты уединения бывали редки. Дом доверху был наполнен людьми — родней, гостельщиками,

челядью, воинами. У кого-нибудь всегда находилось дело до князя, до княгини.

День кончался. Надвигалась ночь. А ночь, как ни сторожись, полна мрака, страхов, бедствий, затаившихся во тьме. Ночью кажется всякая беда вблизи. Разве отгородишься от нее прозрачным лепестком пламени у лампады или нежным копьем огня на мягком древке огарка?

Наступает ночь, когда болезни наваливаются на больных, когда счастье до смерти может задушить счастливых, а беда — побежденных.

Семнадцатая глава

КОЛОМНА

Звонили на звонницах, ликовали и плакали; служили молебны и пели панихиды. Передовые полки и обозы уже переправлялись через Оку и шли по Коломенской дороге к Москве.

А Кирилл пошел в предместье, проведал коня, стоявшего у хозяина на постоялом дворище, и не спеша побрел вверх по Москве-реке.

Анюта тревожила его, словно должна сейчас прийти, да задержалась.

Немало дней минуло, как он увидел ее в первый раз на торгу, когда пришел из монастыря за солью.

Она стояла тогда, глядя на деревянные товары, расставленные по рогоже. Расписанные ярко, сбитые складно, радовали взор и манили бадейки, чашки, ковши, солоницы. И она стояла среди них — коренастая, белолицая, с темным ртом и глубокими влажными ямками в углах сухого упругого рта.

В ее плечах, в шее, в ее быстрой руке удивила его стремительная звериная сила. И эту силу он угадал по темному пушку на скулах.

«Горяча любить!»

Он остановился около, но она не обернулась — что ей за дело до чернеца.

Он стоял около.

— Аль помочь выбирать?

— Сама справлюсь.

— Ох, ендова красна.

— Мне медов не варить.

— Отчего ж?

— Некого поить.

— Сама пей.

— Одной скушно.

— Ну, меня позови.

— Чернецам грех.

— Я не боюсь.

— Не льстись. Не такая.

Он пошел за ней и между возов сена, в густом летнем запахе, схватил ее за руку:

— Ну позови, что ль!

Она не отняла руки и еще сильней его раздразнила взволнованным женским шепотом, где смешались тоска, и веселье, и жалость. Озираясь, чтоб не приметили их, она сказала:

— Ну что тебе? Зачем позову?

— Погреться.

— Мне-то, вдовой, тож зябко.

— Так чего ж?

— Да с чего я с тобой пойду! Чернец

ведь!

— Позовешь — рясу отдам тебе на сарафан.

— Грех!

— Обдарю!

— Даров не хватит.

— А приняла б?

— Сперва поглядела б.

— Что хочешь дам!

Она вырвала горячую руку и впервые взглянула ему в глаза.

— Уйди, чернец. Сама боюсь. Уйди.

И быстро вернулась в толкотню рынка. Он сразу ее потерял, словно растаяла в толпе, — там мелькнул платок, схожий с ее платком; там плечи, подобные ее плечам; мелькнула рука, с такими, как у нее, пальцами. Словно в ней одной собран был весь народ и вдруг распался на части, а он ищет ее одну!

— Тут чернявая баба стояла, не видал?

— Анюта-то?

— Она.

— Видно, домой пошла. Чего ей тут делать?

— А ты знаешь ее?

— А кого ж у себя в городе я не знаю? Не чужой ведь!

— И меня знаешь?

— Што ж, ты первый раз, что ль, из Голутвина сюда пришел? Кириллой те звать. Каждый рынок небось тут бога славишь.

— Да я нонче за солью.

— А чернец и соль берет — божье дело деет. На братью ведь.

— Истинно.

— Ну, купи чего-нибудь.

— Не осуди — не заказано.

— Ну, так не засть товар от людей.

— Прости, добрый человек.

— Бог те простит.

Но имя ее было узнано. Кирилл уходил и думал:

«Право, она поддалась бы, не будь я чернецом. Греха опасается. А любовь нешь грех?»

Ее доверчивый шепот он унес в монастырь, и долго нигде она ему не попадалась.

Однажды он раным-рано добрался до перевозчика, чтобы на заре поспеть к рынку.

Ему показалось, что берегом вверх по реке идет женщина. Он пошел следом, взволнованный знакомой ее повадкой. Она уходила все дальше.

Все гуще становился ольшняк.

Анюта вошла в заросль, и он, подкравшись, увидел: она стоит у воды и развязывает повойник.

Развязала густые волосы, и широкими свитками они опустились ей на спину. Быстро сбросила сарафан и осталась в холщовой, расшитой по подолу исподнице.

Ее ноги, плотные и смуглые, топтались в траве, словно ей не терпелось сбежать в воду.

Сердце его замерло, и дыхание ссохлось, когда, быстро через голову скинув рубаху, она осталась среди ветвей, чуть прикрытая лишь тенью листьев.

Она сложила руки и пощекотала себя под мышками, пробуя ногой воду. И прыгнула в реку; быстро, как золотистая рыба, мелькнула ее рука, мелькнула снова, и она поплыла не спеша, спокойно.

Струи сопротивлялись ей, она преодолевала их, они перекатывались через нее; легкими движениями крепкого тела Анюта боролась с ними легко и ласково. Они упрямо настаивали, а она беззаботно сопротивлялась им.