Дмитрий Донской (1947)

Бородин Сергей Петрович

Ночью Кирилл доглядывал, чтоб в бреду мальчонка не свалился вниз. Посиневший его рот беспомощно раскрывался во сне. Не раз неумелая ладонь Кирилла гладила мальчика по лицу.

Утром, еще лежа рядом с проснувшимся найденышем, Кирилл спросил:

— Отец-то твой где?

— Нешь я знаю?

— А ты когда его видел?

— И не видел. И мамка не видела. Он у нас не был.

— А где?

— Он — московский. Москвитяне Тверь жгли, а мамка отца встрела. Он Тверь сжег, а я остался. Мать от разоренья в Рязань

пришла.

Клим загрустил:

— Не увели б меня в Орду, такие бы вот внуки у меня были. Будет мне этот пущай заместо внука.

— Ну, нет. Он мне кровный сын: руку-то прохватил до крови!

— Тебе вот и дети сами валятся. А у меня и родина промеж пальцев ушла. Взглянуть не успел, а уж она задымилась.

— Будет тебе и родина, Климе. И детей заведешь. Теперь ты дома. Годов-то много?

— Двадцати двух полонили да тридцать в Орде рабствовал. Вот и считай.

— Женишься!

— Поглядим.

Утром Кирилл отыскал Овдотью.

— Ну, девушка, как силы? Прибавились?

— Будто покрепче стала.

— Хорошо!

— Где ж хорошо-то? Ты пойми: вот люди видали, сказывают, мужа татары в полон повели. Чем выкуплю? Брата Сеню тоже повели, а он раненой. Как их оттоль достать? А как в яме лежала, лежу и слышу: ребенок шевельнулся. Легко, как рыбка плеснулась. А у нас их не было. Надо ж ему зародиться в такой беде! Ты, стало быть, не одну меня спас. Всю жизнь об тебе молиться буду. Уж татары ко мне тянулись через обвалины. Да сил недостало: думали, сама задохнусь.

— А и у меня сын. Вчерась нашел. Андреем звать.

— Что ж, иной найденный теплей кровного возрастает. Вьюношек, что ль?

— Младень. Годов осьми. А ты, как город Рязань, отлежалась под бревнами и вот встаешь.

— Твоими руками.

— Полно. Сама сильна. Видел, как на стенах рубилась. Воину впору так.

— Зло взяло. Чего лезут?

— Как это ты столько ден в погребе не евши сидела?

— А там была еда. Чьи-то припасы — репа да морковь.

Однажды Кирилл посоветовался с Климом и отвел генуэзца к Олегу: наскучил он — целые дни озирался вокруг и молчал, с неохотой слушался Кирилла.

Князь вышел из шатра, и Кирилл передал раба князю из полы в полу.

— Сколько ж тебе за него?

— На твою, государь, цену.

— Ну, мне с тобой будет долгий расчет: сказал, чтоб, как ляжет путь, везли б сюда камень. По весне начнем строить. А до весны я те прокормлю. Да и другому скажи, ключнику, — он теперь волен, коль сам из полона пришел, — пущай придет. Ключником и у меня будет.

Кириллу не хотелось оставаться одному в безлюдной слободе.

— Сперва двери, княже, сруби. Не в чем ключом-то поворачивать.

Олег нахмурился.

— Ступай.

Но хоромы Олегу хоть и не затейно, а скоро и складно поставили. Вскоре и по всему пожарищу уже светлели избы, дымились землянки, и людской

говор опять потек над крутым берегом города Рязани.

Двадцать девятая глава

ПОКРОВ

Настал Покров. Надо было бы покормить скотину последним пожинальным снопом. Но в далекую Орду ушел рязанский скот, и в пламени погорели снопы. Журавли улетели задолго до Покрова, и это сулило раннюю и холодную зиму. Ветер весь день дул с востока, с Орды, — та же примета: жди суровой зимы.

А девушки по всей Руси в этот день молились:

— Батюшко Покров! Покрой землю снежком, а меня молоду — женишком.

Наступили сроки осенних свадеб, и над теплым пеплом Рязани в глухих и темных землянках закипели свадебные каши, загудели венчальные пиры.

Звенели песни, поминая богородицу и Ярилу, и старики за свадебным столом завистливо почесывали бороды, глядя на стыдливое нетерпенье повенчанных, а матери выглядывали за дверь, не лег ли снег: выпадет на Покров снег — добрый знак: молодым он сулит благополучную жизнь.

Кирилл стоял в эту ночь у своих ворот.

Небо над ним чернело зловещей мглой. А по белой земле ветер гнал легкую поземку. Из города долетали голоса, возгласы песен и звонкой девичьей радости.

Кирилл тоскливо вслушивался во тьму. Еще не обсохли землянки, а уж свадьбы поют. А ему — стоять на ветру, слушать далекие пиры да глядеть, как переползают волны снега по буграм окоченелой земли. Так постоял он, отошел от ворот и крикнул:

— Анюта!

И ветер отнес во тьму его тягучий зов.

Кирилл прошелся по пустырям. Всюду мело, отовсюду долетали вскрики свадебных песен и причитаний. Никогда так не томил его пустой, неприютный дом.

«Может, в Коломну к Домне сходить? Нет, не то думается».

Невдалеке, меж изгородями, шарахнулась, ляскнув зубами, тень волка. Кирилл свистнул. Тотчас волк остановился и повыл. Ему откликнулись издалека.

«Подмогу зовет!»

Кирилл вспомнил о доме.

«Как бы вой Андрейшу не напугал».

Не спеша он пошел обратно; ветер бил в лицо сухим, жестким снегом, мешал смотреть. Отворачиваясь от ветра, он видел, как не спеша следом плелся волк.

«Чего пристал?»

Но невдалеке от дома волк взвизгнул и остановился. Кирилл оглянулся на него. Волк стоял, ощетинившись, поводя носом по ветру, и тревожно, негромко скулил.

«Кого чует?»

Кирилл тоже остановился и огляделся. Впереди ничего нельзя было рассмотреть: ветер слепил. Возле своих ворот увидел свежий медвежий след: его еще не успело замести.

Кирилл вынул кинжал и пошел к дому. На ступеньках и на крыльце виднелись по снегу свежие медвежьи следы. Медведь, шатающийся в эту пору, страшен. Кирилл огляделся и вдруг заметил, что дверь в сени приоткрыта и следы уходят туда.