Дмитрий Донской
Шрифт:
– Возможно ль! Ко князьям ко всем. А по городам сейчас из Кремля разошлет. Как уговорились – велел к тридцать первому дню июля всем в Коломну сбираться.
– А ты, Владимир Андреич, Москву готовь к походу. Потом все выступим.
Через Москву многие пойдут – и Белозерским, и многим ополчениям иного пути нет.
– Это приготовим! – сказал Серпуховской.
Дмитрий вдруг посмотрел на пустые столы, скучавшие под белыми скатертями, и повел носом.
"Неужели и к делам ехать не евши? – подумал Дмитрий. – Ну нет!"
Он углядел Вельяминова, взволнованного, сидевшего с краю
– Микула Васильевич! А кормить-то ты нас будешь?
– В походе-то?
– Чего в походе? Сейчас!
– Да, братец! – не веря собственной радости, растерялся хозяин. Государь! Давно уж готово: я все сумлевался, не уехали б так, не обедавши.
Сейчас и то уж небось перепарилось!
И Дмитрий вышел в переполненные палаты, где дети и жены, иные уж раскрасневшиеся от слез, ждали их.
Будто не понимая их взволнованных, вопрошающих лиц, он сказал:
– Проголодались? И я тоже: сейчас позовут, обедать будем.
И у всех отлегло от сердца. Только Евдокия подошла и тихо спросила:
– Ничего?
– Ничего, должно быть, не перепарилось, пахнет хорошо.
И она успокоилась тоже.
Дмитрий незаметно вызвал Боброка.
– Ты, княже, последи, чтоб на Москве была тишина. Будто и нет печали.
Да не спеши, не спеши, сперва пообедай.
– Потом пообедаю.
Андрей Полоцкий кивнул Боброку:
– Митя!
– Чего тебе?
– А как бы узнать, неужели брат Ягайла…
Боброк тихо ответил:
– Я уже знаю – с ними. Пойди к государю, скажи ему, что мы это знаем.
Евдокия стояла среди повеселевших женщин, глядя в сад: там под яблонями тихо шли ее Дмитрий и князь Андрей Полоцкий; чуть отставая от Дмитрия, Полоцкий что-то тихо ему говорил. Вдруг Дмитрий порывисто остановился и повернулся к Андрею. Тот потупился и кивнул головой.
И снова тревога сжала ее сердце.
Глава 40
СЕРГИЙ
Дмитрий, Владимир Серпуховской да кое-кто из бояр, с небольшой дружиной, поскакали в Троицу к Сергию. Ждать Сергия в Москву не оставалось времени, а на Москве митрополита не было, не у кого было спросить напутствия.
Тяжелый лес висел над их головами; кони похрапывали, чуя невдалеке зверей, шарахались от коряг и буреломов. Солнечный свет, пробираясь между стволами, стоял по лесу голубыми полосами, и одежда всадников переливалась, то погружаясь в лучи, то выбиваясь в тень; оружие то вспыхивало, то погасало. Просек был неширок, кое-где поперек пути валялись рухнувшие от ветров и ветхости неохватные стволы, и сдвинуть их не было сил. Тогда нарубали хвойных ветвей, настилали их на стволы и, ведя коней в поводу, переправлялись.
Уже день клонился к вечеру и по лесу растекалась тьма, когда с краю дороги Дмитрий увидел крест.
– Это чего?
– Тут, государь, в позапрошлом годе гонца твоего убили. Боярин Бренко распорядился о сем кресте.
Дмитрий перекрестился, боязливо оглядываясь по сторонам. Конь рванулся, приметив овраг либо почуяв волнение князя. Ворю они перешли вброд уже ночью.
Когда в предрассветном тумане увидели Троицу, в монастыре звонили утреню; монах, думая о чем-то далеком-далеком, отвернулся и мерно раскачивался вслед за языком колокола. Но движения
Дмитрий прошел вперед, и богослужение возобновилось.
Как все, со всеми заодно, он опускался на колени, касался лбом пола, видел только живописные образа перед собой, расписанные, как райский сад, царские врата и позолоченного голубя над ними.
И все, видя Дмитриеву молитву, молились горячо: понимали, неспроста явился князь, что-то совершается большое в мире, и мира миру вымаливали со слезами на глазах люди, давно лишенные мирного труда, измученные ордынской данью, набегами, угнетенные страшными рассказами о вражеских нашествиях на Русь. Один Дмитрий Московский решился бить татар и побил их на Воже.
Теперь он стоял здесь.
Большеглазый тонкий мальчик прислуживал Сергию: выходил впереди игумена со свечой, подавал, раздувая угли, кадило. Когда Сергий что-то шепнул мальчику и тот улыбнулся, заспешив из алтаря в ризницу, улыбка мальчика показалась Дмитрию столь печальной и милой, что защемило сердце нежностью и тоской. Мальчик принес драгоценный византийский посох и остановился у амвона, ожидая Сергиева выхода.
Наконец окончилась утреня, Сергий снял убогое холщовое облачение. В старом, порыжелом подряснике, перепоясанном кожаным ремешком, он принял от келейника разукрашенный посох и сошел к прибывшим. Он благословил князей, и следом за ним они пошли по монастырю в его келью.
Когда они проходили через сад, мальчик, идя следом за Сергием, срывал с кустов ягоды и пригоршнями подносил то одному, то другому.
Дмитрий погладил его по голове:
– Хорошо, отроче.
И мальчик поцеловал Дмитриеву руку.
– Чей это? – спросил Дмитрий у Сергия.
– А вот по зиме ко мне пришел! – И вдруг улыбнулся:
– Помнишь ли, рыбу с тобой на Переяславском озере ловили? Монаха я перевез?
Улыбнулся воспоминанию и Дмитрий.
– Тот монах твоего гонца убил. И ушел, и я уж позабывать о нем стал.
Но вот приходит ко мне зимой раненый разбойник, рука его иссыхает, речет, яко великий грешник: "Дозволь, отче Сергие, отмолить грехи свои, послужить твоей пречестной обители". "Много ли грешен?" – спрашиваю. "Много грешен, отче!" – и покаялся во множестве великих злодеяний. И я его принял. Эти люди в монастырях тверды, ибо иной мир им закрыт. Он с собой привел сего отрока. И при отроке от того расстриги Кирилла письмо; а в письме, оно велико, написана вся жизнь того человека, вся великая гордыня его, и просит он, дабы принял мальчика, ибо в лесах, где от гнева твоего таится, нет приюта ни больным, ни слабым, а тем паче для такого вот вьюношка. И я его взял.