Дмитрий Донской

Бородин Сергей Петрович

– Ну и мороз! Дух захватывает!

По оледенелому городу трещали от мороза бревенчатые избы, народ расходился с Москвы-реки, свистели по снегу полозья, и подшибали прохожих раскатившиеся розвальни.

Тем часом шли по Москве двое калик. У старшего на лицо наползла шапка из рысьего меха, бурые брови срослись на переносице, горбоносое лицо обросло соломенной бородой, а горбина на носу рассечена. А зеленые глаза озирались, ворочая белками. И одна рука висела, как плеть. А другой, маленький и тощий, смотрел вокруг темными пытливыми глазами

на высокие башенки церквей, на разукрашенные быстрые сани, разглядел и Дмитриево лицо. Но шел и молчал.

Так, безвестные, они прошли в тот день по Москве.

ЧАСТЬ ТPЕТЬЯ

Глава 37

МАМАЙ

Настала весна 1380 года.

Едва первая зелень покрыла степную даль, Мамай повел свои кочевья вверх по Волге.

Прошла зима, полная забот о большом походе, переговоров, посулов, задатков, даров. Не спеша шли стада в сочной молодой траве. Кони набирались сил, с верблюдов комьями отваливалась заскорузлая зимняя шерсть, на многие версты вокруг гудело блеянье овечьих стад.

За стадами следовали юрты воинов, их семьи, домашний скарб. Скрип телег, визг тяжелых колес, говоры, мычанье стад – извечный гул ордынского похода медленно, но неуклонно полз к северу.

В первые дни июня Мамай переправился через Волгу. Немало времени и труда ушло на перевоз, но и это минуло десять дней спустя. Орда уже снова медлительно и неудержимо ползла к северу. По пути начали присоединяться новые, неведомые племена и воинства. Мамай не спешил – он хотел, чтобы разноплеменные воины успели снюхаться между собой, как стадо со стадом.

При устье реки Воронежа Мамай задержался.

Отсюда он послал Бернабу по дороге на Кафу, навстречу генуэзской пехоте, чтобы торопить и горячить чужеземцев посулами и соблазном близких побед; послал молодого мурзу Исмаила к Олегу Рязанскому – напомнить об уговоре против Дмитрия, а мурзу Джавада отправил в Литву к Ягайле, с которым за зиму хорошо успел договориться.

На высоком взгорье, у впаденья Воронежа в Дон, Мамаю поставили стеганый шелковый шатер, и хан смотрел, как привольно сливаются русские реки, как жадно пасутся на тучных полях ордынские табуны – еще Чингиз завещал давать коням волю и покой, если готовишься к большому походу:

"Кони – это наша поступь по времени".

Этого не знали враги, в этом была тайна быстрых переходов, нежданных ударов, заходов в тылы врага. Еще были тайны, завещанные Чингизом. Мамай их знал и хранил. Он знал, что никогда не выдерживали враги охвата со всех сторон – враги готовили удары в лицо, скопляли силу в едином месте, а татары не били в это лицо, они лишь отвлекали врага, а всю свою силу бросали на края, на оба разом, и тем рушили единство вражеских войск, сминали их и врывались в беззащитные страны. Это была вторая тайна Чингиза. Были и еще великие тайны. Их соблюдал хан Батый и побеждал неизменно. Их внимательно изучил и запомнил

хан Мамай.

Он сидел на холме, среди полевых цветов. Ему сказали: из Рязани прибыла женщина, которая хочет говорить с ханом.

– Женщина?

– Так, хан.

– Из Рязани?

– Так, хан.

– От Олега?

– Нет, хан. Сама.

Он был один и послал за ближними мурзами. Когда мурзы сошлись и сели на ковер у ног Мамая, он велел ее позвать.

Она вошла и сразу поклонилась ему, словно уже видела его. Переводчик сказал:

– Это рязанская баба Овдотья называет тебя царем, и кланяется тебе, и просит, чтобы ты ее выслушал.

– Слушаю бабу Овдотью! – согласился Мамай.

– Когда ты пожег Рязань… – сказала женщина.

– Припоминаю, – сказал Мамай.

– Ты увел в полон мужа моего, брата моего, свекра моего и деверя моего. Пришла я просить: отпусти, дай откупить мне этот полон у тебя, царь Мамай.

– Не бывало еще, чтобы бабы сами по этому делу ездили.

– Мужиков в моем роду не осталось.

– Кого ж со мной поведет князь Олег, если у него мужики иссякли?

– Того, господин, не ведаю, где он таких мужиков возьмет.

– А почем ты платить за свою родню будешь?

– А почем думаешь положить?

– Восемь коней за каждого.

– Хватит у меня на одного.

– Кого ж выкупать станешь?

– Брата, царь.

Мамай удивился:

– Брата? А муж?

– Замуж выйду, муж будет; будет муж – свекор будет; муж будет – сын родится, а сын у свекра родится деверь мне будет. А брата мне уж нигде не взять – родители мои в Рязани сгорели.

– Все ли у вас бабы в Рязани таковы? – усмехнулся Мамай.

– Все ли, не ведаю, да я не краше иных.

– С лица ты и верно не красна, шрам вон на лбу, лет тебе не совсем мало…

Мамай посмотрел на своих мурз. Ему хотелось удивить их. Он вспомнил: великие завоеватели мира всегда проявляли щедрость, чтобы потомки с удивлением вспоминали о них; потомкам надлежало также вспоминать острый и мудрый ответ, облекающий эту щедрость. Бернаба подсказал бы, но Бернабы не было. Тогда Мамай сорвал распустившийся возле ковра жесткий белый цветок и подал его Овдотье:

– Иди по моей Орде, доколе не увянет этот цветок, и тех из своей родни, кого успеешь сыскать за это время, бери без выкупа. Аллах завещал нам проявлять милость к женщинам.

Овдотья, потупившись, с горечью взглянула на цветок, но вдруг лицо ее просветлело:

– Благодарю тебя, царь, – ты сам не ведаешь меру своей щедрости.

Мамай самодовольно улыбнулся: "Глупая женщина".

Овдотья, в сопровождении воинов, не спеша пошла по Орде. Цветок в ее руке был галечник – беленький донской бессмертник.

В этот день пришли два известия.

Олег извещал, что собирает войска, что оружия у него вдосталь, что уговор свой блюдет крепко, но и Мамая просит не забывать своих слов. В ответ ему Мамай отправил гонца и велел передать Олегу только одно слово: