Дмитрий Донской

Бородин Сергей Петрович

– И что ж у него на уме?

– На Орду просимся, а за Орду нас не жди. Это наше слово.

– А ну-ка, пошли отсель. Так и скажите: за кого поведу, за того пойдут!

– Поглядим, князь.

Тут уж бояре, косясь на Олега, кинулись на ходоков и оттеснили их от Олега.

Бледный, он пошел на крыльцо.

– А что ж, как с конем, государь? – спросил конюший.

С ненавистью Олег посмотрел с крыльца вниз во двор – рязане уходили в ворота. За воротами их ждал еще народ; толкались в толпе женщины. Людей было много.

Стиснув

зубы, Олег прохрипел:

– Готовьте коня. Понадобится.

– Какое к нему седло-то прилаживать?

– Черкасское, серебряное. А по золотому потники надо подогнать. Оба надобны.

Только дома, в каменных сводах, как в надежной пещере, он мог затаиться от своего города. Терем стоял высоко, князь смотрел на деревянные вырезные и тяжелые брусья города. Коньки крыш теснились ниже Олеговых окон. Подняв глаза, он смотрел, как небо затягивают прозрачные облака.

– К туману, что ль?

Больная нога заныла. Досадливо он потирал ее, словно боль можно стереть и стряхнуть, как пыль.

А конь уже загремел, топая еще не кованными ногами по круглому помосту темного денника. Люди от крыльца расходились, уже забыв о коне, говоря о дерзостной речи кожевенников, разнося ее по городу, по пригородам, по всему княжеству, по всей Руси.

Клим шел спокойно: в эту ночь, еще не забрезжит заря, они пойдут из Рязани.

– Со всех городов, слыхать, уж сходятся. Не мы первые.

– Поглядим, кто придет первее.

– Мамай-то, сказывают, стоит. Ждет.

– И того увидим.

– Да мы уж видывали!

– Еще поглядим.

Вечером к Олегу пришла весть, что через Пронск проехал московский боярин Тютчев. – Чего ему?

– К Мамаю.

– Видно, Дмитрий послал мира просить! А через Пронск чего?

– Заехал будто с сестрой повидаться.

– А есть сестра?

– Сказывали, искал ее там. Не нашел. По городу ходил, воинство наше смотрел, об тебе пытал: на кого, мол, воинство.

– Пронюхал!

Достало сил дохромать до ложни. Как всегда в ярости, хотелось остаться одному.

Глава 43

МАМАЙ

Тютчев в Пронске своими глазами увидел, что Олег от русского дела отпал.

Сухощавый, в черном кафтане, с белыми выпушками, с белыми пятнами седины в черной густой бороде, опрятный, твердой походкой ходил по Пронску московский посол. Разговаривал с воинами, расспрашивал о Мамае и нежданно, перед вечером, когда добрые люди собрались ворота запирать, со всеми спутниками выехал из Пронска.

Он поехал через Рясское поле к Дону.

Прослышав, что Мамай стоял уже у верховьев Дона, Тютчев оставил хана позади и стороной, таясь от татарских разъездов, продолжал ехать на юг. Так он ехал шесть дней.

Наконец перестали гореть ночные костры на краю неба, не стало слышно далеких табунов, и Тютчев выехал на открытую дорогу, повернул коня и, будто торопясь нагнать Орду, заспешил назад к северу. Тут, в первый же день пути, его задержали

татарские всадники и, когда он назвался, повели его к сотнику. Сотник спросил:

– Как же ты едешь из Москвы, если едешь к Москве?

– Вас догоняю. В Москве не чаяли, что великий хан так далеко прошел.

Вот я и проехал.

Сотник велел отвести Тютчева к темнику, которому Тютчев и предъявил пропускной ярлык в Орду и Дмитриеву грамоту.

А пока вели к сотнику, а от сотника к темнику, Тютчев смотрел Орду.

Сперва они проезжали гурты овец, обширные, словно вся степь вокруг накрылась пыльной овчиной. После проезжали большие рогатые стада. Кое-где брели смешные ослы. Наконец потянулись табуны, запахло конским потом и мочой, потек смрад, любезный воину, привыкшему к большим походам. Тютчев радовался густому, как дым, запаху коней. Он ехал мимо этих медленно пасшихся татарских богатств, и его спутники расспрашивали простодушных стражей о числе стад и о иных числах.

Шесть дней ехал Тютчев мимо этих стад из Пронска, теперь он проезжал быстрее. Криками, грохотом бубнов, окриками, детским плачем окружили Тютчева обозы – телеги, груженные оружием, семьями, припасами. Дымились огни под котлами, воины сидели в кругу семей, любопытно и беззлобно смотрели вслед москвитянам и что-то говорили о них.

Тютчев, сопровождаемый спутниками, стражами, любопытными, продолжал продвигаться вверх до Дону к ханскому стану. Обозы остались позади, потянулись холостые воинские очаги. Воины, лежа на кошмах, пели, играли на деревянных домрах, мечтательно выли, метали кости, спали, открыв солнцу потные спины, – по всему было видно, стояли здесь давно и не скоро собирались уходить с этого места.

Глядя на ордынское войско, Тютчев смекнул, что Орда сменила свой порядок: стада и обозы назади, воины впереди.

– Примечай, изготовились! – сказал Тютчев своему спутнику.

– Видать, готовы, – согласился спутник.

Татары предложили Дмитриевым послам отдохнуть, чтобы с утра явиться к Мамаю.

Тютчев долго лежал под звездами в открытом поле, совещался со спутниками; вокруг пылали бесчисленные костры, в светлом небе дым расстилался как плоский туман, сгущался и висел как туча, снизу обагренная полыхающим заревом костров. Стражи приволокли москвитянам большой котел, полный вареной баранины, и Тютчев, наголодавшийся за день, взял горячий жирный кусок и весело сказал спутникам:

– Ешьте! Может, последний раз едим.

Отказавшись от юрты, разлеглись среди черной ночной травы, под кровом звездного погожего неба, и, засыпая, Тютчев шепнул себе:

– Спи, Захария, спи, боярин Тютчев, может, и не придется тебе больше никогда поспать!

Уже перед утром он проснулся от холода, посмотрел на спящих друзей, на позеленевшее небо, на серое от густой росы поле, на подернутые синим туманом леса и вздохнул: "Жалко этого будет!"

Подсунул под плечо теплый армяк и ответил себе: