Дневник библиотекаря Хильдегарт
Шрифт:
— А там ещё, как назло, минимум декораций было… В углу клавесин, дальше, чуть впереди, два кресла, одно – для Моцарта, другое – для Сальери. А посередине, между креслами, – веник и совок. И осветитель, зараза, как назло всё время на этот веник свет давал…
— Ну, и как? Влетело тебе?
— Не очень. Сказали: хорошо, что не пылесос. А веник – он и при Моцарте был веник. Ну, стоит веник, никому не мешает. Ружьё, между прочим, вовсе не обязано стрелять, этот взгляд на вещи уже устарел. А веник не обязан подметать. Это мне так режиссёр сказал. Но попросил в другой раз быть внимательнее. А Моцарт сказал, что это всё происки Сальери…
А
Где-то раз или два в месяц они водили меня на «Разбойников» Шиллера. На другие спектакли тоже водили, – благодаря им я посмотрела почти весь репертуар, - но раз в месяц обязательно были «Разбойники». Я приходила в театр в чёрном бархатном платье, которое не просто мялось, а некрасиво заламывалось глубокими складками, если его не расправить перед тем, как сесть; в остальном же оно было бесподобно прекрасным. Я тщательно расправляла его и садилась в третий ряд, на специально оставленное мне место. Сесть дальше, чем в третий ряд, подруги ни за что бы мне не позволили.
И гас свет. И звучала медленная, грозная, леденящая душу музыка, от которой мурашки привычно ползли по всему бархатному платью, с ног до головы. И леденели кисти рук, и голова сладко кружилась от захватывающих предчувствий. Занавес красиво отползал подальше от сцены. Священнодействие начиналось.
Как неописуемо хорош был Карл Моор – длинный, носатый, с хмурой и страшной рожей и в незастёгнутой шинели на голых плечах! Когда он торопливо, давясь злобой и горем, выкрикивал свой неизбежный монолог про крокодилов, было ничуть не смешно – было по-настоящему страшно. И ещё страшнее было потом, в следующем действии, когда один из разбойников, кривляясь и паясничая, рассказывал ему, как бросил в огонь младенца, – а Карл мягко, дружески брал его за плечо, вкрадчиво спрашивал: «Ты сделал это, Шуфтерле?» - а потом одним молниеносным движением очень натуралистично перерезал ему горло. И дальше, после сражения в лесу, с мёртвым Роллером на руках и тяжёлым, детским недоумением на лице: игра оказалась не такой забавной, как думалось вначале. И потом, в последней сцене, когда под медленную, рвущую душу музыку, он медленно-медленно опускался на колени перед свисающей с потолка петлёй. Можно ли плакать каждый раз, если регулярно видишь это зрелище раз в месяц? Легко!
И ничуть не хуже Карла был Франц с его нежным, медоточивым цинизмом, с бархатными интонациями и дышащим непроходимой искренностью лицом. Как он бережно поддерживал под руки отца, прежде чем спихнуть его в каменную яму! Как деликатно обхаживал Амалию, прежде чем попытаться её изнасиловать! И как неподражаемо,
Карла Моора играл Александр Ермаков, здоровенный застенчивый харьковчанин, ушедший потом в Малый играть Несчастливцева. Мои подруги подарили ему ведро с гравировкой «Лучшему Карлу Моору от восхищённых уборщиц». Он был искренне тронут и долго носился с этим ведром и хвастался им по всему театру. А в Шуфтерле одна из моих подруг-таки влюбилась. Он оказался гением и пьяницей и попортил ей немало крови. Об этом периоде своей жизни она всегда вспоминает с удовольствием.
2008/07/26 Одно из моих самых ранних детских воспоминаний
Множество налезающих друг на друга крыш, покатых и плоских, с трубами и без труб, сверкающих на солнце так, что больно глазам. Кое-где на этих крышах - остатки снега, такие же грязные и сверкающие. Над крышами - ветки деревьев, чётко разделённые солнцем на две части: тёмно-коричневую и нежно-золотую. А ещё выше - нестерпимо синий небесный свет и мокрые солнечные голуби.
В то время мы жили на Валовой улице в старом трёхэтажном доме. Из окна этого третьего этажа, разумеется, никаких крыш видно не было, а были видны часть улицы, шоссе и лестница к подземному переходу. Между тем, эти крыши я помню ярко и отчётливо. Как и то, что я видела их именно сверху.
Неужели в то время я умела летать? Если так, то почему-то никто из взрослых мне потом об этом не рассказывал. То ли забыли, то ли считали это чем-то само собой разумеющимся.
А вы? Что вы помните из своего самого раннего детства?
2008/07/29 дети
Мне теперь не до игрушек,
Я учусь по букварю...
*******
В магазине игрушек – мама, папа и дочка лет шести.
МАМА. Смотри, какое – да? – изобилие… Прямо не знаешь, что выбрать. В наше время таких игрушек не было.
ПАПА. Ага. И цен таких не было, между прочим.
МАМА. Цены – это да… Это ужас.
ПАПА. Это не ужас. Это ужас-ужас-ужас. Как в анекдоте.
МАМА. В каком анекдоте? Разве это не Гамлет говорил про «ужас-ужас-ужас»?
ПАПА. О, Господи.
МАМА. Ну, ладно, Серёж! Ну, всё-таки на день рожденья идём. Надо что-то приличное выбрать, не скупиться… Ириш, тебе что тут больше всего нравится?
ДЕВОЧКА (с трепетом и томлением, не отводя от прилавка сияющих глаз). Обезьянка. Мама! Смотри, какая обезьянка!
МАМА. Какая обезьянка – вот эта? Слу-у-ушай! И вправду хорошенькая какая! И не очень дорого, кстати. Вот её и купим!
Девочка берёт Обезьяну на руки, улыбается с тихим, недоверчивым восторгом и прижимает её к себе. Обезьянка немедленно обвивает руками её шею и прижимается к ней. Обе вопросительно, с боязливой надеждой смотрят на папу с мамой
МАМА. Купим и подарим Ниночке.