Дневник библиотекаря Хильдегарт
Шрифт:
ДЕВОЧКА (бледнея). Нет.
МАМА. Как это – «нет»? Ты что?
ДЕВОЧКА (вцепляясь в Обезьянку изо всех сил). Мама! Мы ей что-нибудь другое купим. Мама, ну, пожалуйста! Давай ей что-нибудь другое. А Обезьянку – мне!
ПАПА. Ириш, тебе не стыдно, а? Ты что, жалеешь игрушку Ниночке? Она же твоя сестрёнка! Ну, пусть двоюродная… Но сестрёнка же!
ДЕВОЧКА (со всей возможной убедительностью). Папа, мне не жалко! Честное слово! Любое другое, всё, что хотите. А эту Обезьянку – мне. Ладно?
ПАПА. Ну, вот ещё! Не капризничай! Раз сказано – Ниночке,
ДЕВОЧКА (с крупными, как горох, слезами на ресницах). Папа. Пожалуйста. Ну, пожалуйста. Папа.
МАМА. Серёж, может, оставим ей эту обезьянку? Раз уж ей так хочется… А?
ПАПА. Ты пойми, нельзя исполнять все её прихоти! Сегодня она с Ниночкой не захотела делиться, завтра – с бабушкой, а послезавтра она нас с тобой из квартиры выгонит и будет в суде делить имущество.
МАМА. Ну, это уж ты хватил, допустим…
ПАПА. Ничего не хватил! Думаешь, как получаются эгоисты? Именно так! Именно из таких детей, которым всё время потакают, каждому из капризу.
МАМА. А может быть, мы им обеим купим по такой обезьянке?
ПАПА. Во-первых, такая тут одна, по-моему. Я второй не вижу. А во-вторых, думаешь, ей обезьянка нужна? Ей просто обидно, что у Ниночки будет такая игрушка, а у неё – нет. Это же элементарная зависть! И жадность.. если хочешь знать.
ДЕВОЧКА (всё ещё не отпуская Обезьянку, тихим, уже лишённым всякой надежды голосом). Мама! Папочка… Ну, по-жа-луй-ста…
МАМА. Прекрати реветь! Большая уже девочка, а вцепилась в малышовую игрушку! Немедленно отдай обезьянку! У тебя и так полно всякого этого барахла! А это – для Ниночки!
По лицу Обезьяны текут крупные, как горох, девочкины слёзы.
___
Неподалёку от магазина на скамейке сидит мальчик лет семи-восьми. Рядом с ним – пожилой и помятый плюшевый коала.
МАМА МАЛЬЧИКА. Славик, ну, я понимаю – машинки. Или там… вертолёты эти твои. Но это-то старьё! На что он тебе нужен? Ты и не играешь с ним совсем!
МАЛЬЧИК (солидно). Конечно, не играю. Что я, маленький?
МАМА. Вот именно! Давай уж его выбросим наконец. Или Андрею отдадим.
Мальчик смотрит на неё и усмехается. Взрослые просто не понимают многих простых вещей, которые понятны и младенцам. Что очень трудно и больно расставаться с вновь обретённым другом, с которым уже наметилось полное единение душ. Что нельзя выбрасывать на помойку или дарить кому-то за ненадобностью старых, давно испытанных и любящих тебя друзей. Они не понимают. Значит, нужно говорить с ними на том языке, который им понятен. Это ещё Экзюпери советовал.
— Мам! Да ты что? Наоборот, его нужно беречь! Со временем его рыночная цена только вырастет! Я тебе точно говорю!
Мать в изумлении поднимает брови. Мальчик и Коала перемигиваются и незаметно подвигаются ближе друг к другу.
2008/08/06
Ещё немного о чашках
На совести абсолютно каждого ребёнка есть хотя бы одна разбитая чашка. И не одна, - скажете вы. И не одна, - скажу я. Глупо спорить, когда так оно и есть.
Только взрослым разрешается безнаказанно бить чашки. Как, впрочем, делать все прочие глупости и неловкости. С детей за это строго спрашивают, и дети об этом знают, причём задолго ДО ТОГО, как с них за это по-настоящему спросили. Видимо, это что-то из области коллективного бессознательного или ещё откуда-то оттуда, из этого района. Лично я чуть не с самого рождения твёрдо знала, что когда-нибудь непременно разобью чашку, как Адам и Ева наверняка в глубине души знали, что съедят яблоко. Лет до пяти мне кое-как удавалось убегать от рокового предначертания, а потом это всё-таки случилось.
Очень ярко помню, как это случилось. Мне, как я уже сказала, было лет пять или чуть меньше, а чашке – гораздо больше. Она была из старого бабушкиного сервиза, тёмно-синего, в тонкую золотую клетку, с узорным ободом по краю каждого предмета. Я его любила, этот сервиз. В густой синеве сахарницы сахар казался ослепительным, искристым и тяжёлым; как куски мрамора, из которого были сделаны колонны на станции метро «Киевская»; чайник был приземистым и легкомысленно курносым, а чашки, наоборот, стройными и вытянутыми вверх, как древние чаши, и чай светился в них горячим смуглым золотом, на которое было интереснее смотреть, чем пить.
И вот такую-то чашку я и расколотила! Это произошло ещё на старой коммунальной квартире, очень зимним и очень тёмным вечером. За окном была густая кобольдовая синева, и лежащий в ней снег казался ослепительно белым, искристым и тяжёлым, как сахар в сахарнице на столе. Мама накрыла на стол, чтобы пить чай с тортом «Арахис» - изумительной вещью, кстати, подобной которой не будет уже никогда. Почему-то мне показалось, что чашки стоят неправильно, не на своих блюдцах, хотя все чашки были одинаковые, и блюдца одинаковые – из того самого синего сервиза. Я встала на цыпочки и принялась их переставлять, меняя местами. Отчётливо помню, как одна из них наконец вырвалась у меня из рук, грохнулась на стол и раскололась на три или четыре части. К счастью, чай в неё ещё не успели налить.
Сперва я даже не поняла, что случилось. А потом поняла, и ледяной ужас облил меня с головы до пяток. Мой час пробил. Я это всё-таки сделала.
— Не вздумай ругать ребёнка из-за таких пустяков, - предупредил маму папа, врезаясь кривым пиратским ножом в «Арахис» и заранее сглатывая слюну.
— Я и не вздумаю, - обиделась мама, которая явно собиралась именно это и сделать. – Ты один у нас такой, да? – педагогически правильный? Подумаешь, чашка. Ничего страшного. Сейчас другую достану, только осколки выкину сперва…