Дневник библиотекаря Хильдегарт
Шрифт:
Но это всё ещё отнюдь не инициация. Это просто необходимые формальности, без которых вас не могут допустить на Рабочее Место. Работа с Фондом, а уж тем паче Работа с Читателем – это серьёзно, это вам не по джунглям за артефактами бегать… Первый этап инициации – это Сверка Фонда. Это когда вас заводят на первый уровень, ставят перед уходящим в шелестящую формалиновую тьму стеллажом.. (некоторые, кстати, думают, что где-то, у линии горизонта, он всё-таки заканчивается, но это дикое, абсолютно ненаучное утверждение)… так вот, ставят вас перед Стеллажом, дают вам в руки Ящик с Карточками… (поверьте, он куда ужаснее, чем ящик пандоры), дают вам в руки свечу или (реже) керосиновую лампу и предлагают заняться Сверкой. И вы будете ощупью вынимать из Ящика Карточки и, поливая их горячим воском и слезами, пытаться расшифровать, что на
2007/01/12
Первого января, часа в три пополудни, я вышла на улицу и поняла, что, в общем-то, сделала это напрасно.
Ибо улицы не было. Не было ни вчерашнего белого снега, ни вчерашнего белого света. Мрак и отчаяние спустились на тусклый, раскисший от чёрной оттепели мир.
Под ногами у меня был грязный и дьявольски скользкий лёд. Поверх льда была грязная ледяная вода. Поверх воды была жирная сочная грязь с фрагментами чьей-то шерсти и какашек. А над всем этим висел плачущий свинцовей сумрак, на фоне которого очень эффектно смотрелись ободранные брейгелевские деревья.
Чёрные фонари качались над чёрными, мёртвыми витринами магазинов. А из подворотен опасливо выглядывали опухшие от вчерашнего, косоватые тёмные рожи.
И я поняла, что, в принципе, так не бывает. Что я, скорее всего, в чистилище. Эта мысль меня приободрила и вселила в сердце некоторую уверенность в завтрашнем дне. Поскальзываясь и проваливаясь по колено в весело хлюпающую жижу, я пошла вперёд, сама не зная куда.
— Гей, дивчина! – бодро окликнул меня бомж в островерхом, расшитом звёздами колпаке и с лицом Николая Васильевича Гоголя. – В карты с нами будешь играть?
— О! – обрадовалась я. – Это я.. да. Значит, если я хоть раз выиграю, то что мне будет?
— Ничего, - честно ответил Гоголь.
— Э.э, - запротестовала я, - так нечестно!
— Так мы ж тебе не сказали, что с тобой будет, если ты проиграешь, - резонно заметил Гоголь.
— А если я того… откажусь?
— Поздно, милая, - по-бабьи жалостливо сказал Гоголь. – Ты уже согласилась.
И, взмахнув рукавом рваной кофты, он создал в воздухе карточный ряд, повисший передо мной, как на плохо подсвеченном мониторе с испорченной трубкой.
— Это что же? – удивилась я. – Это же пасьянс «Паук».
— Паук, паук, - захихикал Гоголь. – Давай. Может, хоть раз сойдётся.
— Э-э-э, - сказала я, пытаясь выиграть время. – А мышка где?
— Господи, паука тебе мало, мышку тебе ещё подавай, - вздохнул Гоголь, который теперь был уже вылитый Гофман, а не Гоголь. – Ну, хорошо. Вот тебе мышка.
— Так это же кошка, - слабо запротестовала я.
— Не кошка, а кот, - обиделся Гофман. – И вообще – хватит тут капризничать. Не у себя в читальном зале. Начинаем игру!
— Позвольте! – заорала я, тщетно шаря руками в воздухе в попытке ухватить за хвост мелкого чёрного кота с синяком под зелёным глазом. – Я так не могу! Он же только что, на моих глазах, сожрал короля! Как я буду играть без короля? Не сложится же ничего!
— А ты попробуй, попробуй! – веселился Гофман, подпрыгивая в глубокой ледяной луже. – Может быть, как раз очень даже сложится. Без короля оно того.. в иных случаях даже ещё
В ужасе я оглянулась на Гофмана, который теперь по всему был вылитый Робеспьер, только непривычно весёлый и возбуждённый, потом собралась с силами и перекрестила мерцающий в воздухе пасьянс «Паук».
Карты тотчас обратились в стаю жирных разноцветных ворон, которые расселись на брейгелевских ветках и замерли в картинных позах. Кот с подбитым глазом подумал немного, поплевал на передние лапы и тоже полез к ним на дерево.
— Послушайте, - спросила я у Робеспьера, который теперь выглядел как дворник, - а зачем в Москве столько дворников, если они всё равно ничего не убирают?
— Как зачем, слушай? – ответил он с плохо подделанным среднеазиатским акцентом и поправил на себе пламенно-оранжевый комбинезон, не запятнанный ни единым грязным пятном. – Для красоты. Зачем же ещё?
Он подмигнул мне, и я поняла, что я всё-таки в чистилище. А где же ещё?
2007/01/14 О зоопарке
Честно говоря, я не люблю зоопарки. Можно даже сказать, что очень не люблю. Но людям помладше меня, которых изредка оставляют на моё попечение, до этого нет никакого дела. И в любой выходной день, невзирая на наши с погодой слабые протесты, мы собираемся и едем в зоопарк.
Со временем у меня там завелись-таки некоторые знакомства, поскольку зоопарк, как и любое неприятное место, всегда бывает полон ярких, незаурядных личностей. Так, мне довелось там узнать:
— пожилого тукана, который при виде фотоаппарата или видеокамеры тотчас подлетает поближе, раздувается от радостного чванства и начинает поворачиваться то левым, то правым профилем, широко улыбаясь в объектив
— молодого павлина, который любит распустить хвост при большом скоплении народа, а затем повернуться к народу спиной и начать с непристойными воплями хлопать себя крыльями по заднице
— старого, очень старого белоголового орлана, который часто подходит вплотную к решётке, широко раскрывает крылья, чтобы они стали похожи на плащ оперного злодея, очень медленно и очень торжественно кланяется публике и замирает в станиславской паузе, со склонённой лысой головой и распущенными крыльями. За версту видно, что это трагик старой школы. Теперь таких уже почти не осталось. Кстати, подношений от почитателей он принципиально не берёт
— юную шимпанзе, обожающую прикладывать к плечу тряпку, забытую уборщицей, и взглядом спрашивать у зевак: братцы, ну как мне этот цвет? брать, что ли? или присмотреть что-нибудь поярче?
– шимпанзе постарше, обожающую хвастаться своим способным не по годам ребёнком
И многих, многих других. Там можно встретить мужика, пробегающего мимо вольеров с отчаянным криком: «Кто-нибудь видел здесь муравьеда? Девушка! Вы не видели, где муравьед?» Сколько мы ни приходим, каждый раз встречаем этого мужика. Судя по всему, он уже много лет гоняется за муравьедом, но пока так и не преуспел. Там можно прочитать на дверях роскошного стеклянного обезьянника: ВХОД К СЕБЕ. Там можно увидеть человека лет трёх, который сидит неподвижно на корточках перед вольерой, а по ту сторону вольеры неподвижно сидит на корточках заяц, и оба смотрят друг на друга и беседуют о чём-то без слов, а другие люди и другие зайцы осторожно обходят их, чтобы не мешать. Там можно услышать возмущённый бас: «Смотри, чего написано! Сванидзе эту лису опекает! А у лисы, интересно, спросили: хочет она, чтобы её Сванидзе опекал или нет? Издевательство какое-то над животными!» Там можно увидеть толпу грязноватых весёлых лам, собравшихся у сетки вольера с открытыми ртами, и подталкивающих друг друга боками, и подмигивающих друг другу, и спрашивающих друг у друга с ехидным любопытством: ну, кого нам сегодня будут показывать? Там можно унюхать невыносимый, густо-навозный запах, обернуться и увидеть, что это кто-то рядом с тобой ест горячий чебурек. Много чего можно испытать и понять, смирившись с неизбежностью этой экскурсии. А народ, который тебя сюда привёл, будет с гоготом бегать от клетки к клетке, и пытаться всучить тысяча первую булку винторогому козлу, созерцающему эту булку с благодушной брезгливостью, и кататься на жутких каруселях, от одного вида которых кидает в дрожь, и вымазываться по уши неизменной, как мир, сахарной ватой и длинными, длинными конфетами, раскрашенными, как сине-зелёные зебры.