Дневник библиотекаря Хильдегарт
Шрифт:
А там вам встретится Она. Впрочем, оговорюсь сразу: Она встречается там не всем. Многие жалуются, что именно в примерочных кабинках они натыкаются не на своего двойника, а на жестокую пародию на все свои недостатки сразу. Многие говорят, что находят там какое-то бледное, уныло хихикающее бочкообразное существо с отвислым задом, ножками-бутылочками и кислыми, часто моргающими глазками. Лично я с таким ни разу не сталкивалась. Та, что живёт в моих Примерочных Зеркалах – нежна, двусмысленна и грациозна. Она умеет встать и положить руку на бедро так, как мне не сделать никогда в жизни, даже если я буду тренироваться с утра до ночи. В ней есть природный шарм и природная вкрадчивая наглость, при виде которой у меня дух захватывает от восхищения и зависти. Её глаза слегка проблёскивают в полутьме красноватыми огоньками, и ресницы её на полпальца длиннее моих, и рот улыбается так насмешливо и зазывно, что мне хочется закатить ей оплеуху, но я боюсь разбить зеркало. И главное – самое главное и самое ужасное заключается в том, что ей всё идёт. Всё, что я бы на себя ни напялила, она преображает в нечто до такой степени прекрасное, что я покорно забираю это с собой и тащусь к кассе, лихорадочно пересчитывая в уме То,
– Конечно, то, что ты набрала – полное дерьмо, но уж раз набрала, то носи.. куда ж деваться. Но ведь в следующий раз ты Пройдёшь Мимо магазина, правда?» «Правда, - подобострастно отвечаю я, развешивая на плечиках Полное Дерьмо и улыбаясь сквозь покаянные слёзы. – Конечно, пройду мимо. Потому что теперь МНЕ УЖЕ ТОЧНО НИЧЕГО НЕ НУЖНО». Отражение смотрит на меня сквозь поцарапанную амальгаму. Разумеется, оно мне не верит. Оно знает жизнь и знает меня. А главное – она знает того Двойника Из Примерочной.
2007/02/12 Из жизни перпендикулярных пространств
В нашем подъезде чинят лифт. Его чинят уже восьмой месяц. Подъезд пропитался нежными запахами смазочного масла, бензина, старых ватников и алкоголя. Хмурые отважные люди со слегка опухшими мужественными лицами качаются на тросах над бездной, поют, гремят гаечными ключами и красиво матерятся. Старушки в капорах ползут по ступенькам на свои десятые этажи, улыбаются, переводя дух на лестничных пролётах, прижимают к груди авоськи и ридикюли и тоже красиво матерятся. На двери между парадным и лестницей первого этажа висит бумажка с надписью: «Пожалуйста! Сделайте такую любезность! Если вас не затруднит, уберите говно со ступенек!» Внизу детским почерком приписано: «Эта гавно тут уже давно!» Поперёк всего этого – резолюция: «Сама уберёшь, не развалишься! Не барыня!»
Лестничные окна расписаны скандинавскими рунами и японскими иероглифами. Сквозь иероглифы, в густой морозной ночи, сияют громадные белые звёзды. Возле мусоропровода пьяноватый мужичок в обвисших штанах рисует фломастером на стене Птолемееву систему мира. В другом углу спит, накрывшись телогрейкой, трезвый серьёзный бомж. Он действительно всегда трезвый и довольно чистый, поэтому жильцы не гоняют его, а жалеют и подкармливают. Этажом ниже, тоже возле мусоропровода, стоит угрюмый безбородый художник и пачкает холст. Запах солярки из лифтовой бездны смешивается с запахом масляной краски, дешёвого табака, мочи и духов «Мажи нуар». За третьей дверью слева на пятом этаже надсадно кукарекает петух и хохочет попугай.
На шестом по счёту лестничном пролёте я вспомнила подъезд во Франкфурте, в том доме, где я жила, пока училась. Почему-то мне хочется вернуться в этот подъезд – не навсегда, конечно, от силы на полчасика. В самом деле, если уж параллельные миры где-то пересекаются, то перпендикулярным-то – сам Бог велел. Почему бы точке пересечения не оказаться в подъездах – в этом и в том? Нет, это должно быть не дурацкое какое-нибудь «окно в Париж», куда можно шастать по своей воле без оглядки и чувства ответственности. Нет. У перпендикулярных миров свои законы, не зависящие от чьих-то произвольных желаний. Просто однажды вечером, возвращаясь с работы, вы тянете за промороженную насквозь ручку парадной двери, кое-как протискиваетесь в образовавшуюся щель – и попадаете на винтовую лестницу, покрытую алым бархатистым ковром. На лестничных пролётах, сияющих вкусной белизной, будут стоять корзины для зонтов и громадные клетки с искусственными птицами. На стенах будут висеть гравюры с изображением викторианских дам и морских сражений и виться тёмно-лиловый, с шишечками, плющ... А в это же самое время какая-нибудь толстощёкая сорокалетняя девушка Магда с короткой стрижкой и в молодёжной спортивной курточке тянет на себя дверь своего парадного – и попадает на нашу лестницу…. Ненадолго. На полчасика, не больше. Потом что-то такое опять сдвинется в перпендикулярных мирах и всё встанет на свои места. До нового поворота винта.
И постепенно все должны к этому привыкнуть. Культурный шок сменится межкультурной коммуникацией. Разумеется, наши поначалу немножко подгадят на их перпендикулярном пространстве… ну, там, сопрут пару зонтиков из корзины, натащат на алый ковёр грязи с сапог, нарисуют что-нибудь загадочное и нехорошее на сияющих белых стенах. А может быть, и нет. В любом случае, такие инциденты скоро прекратятся – у перпендикулярных миров, как уже было сказано, свои законы и своя внутренняя саморегуляция. В конце концов мы привыкнем к этой нашей подъездной странности и станем воспринимать её как должное, а друг к другу относиться, как к соседям. Наши сделаются степеннее, спокойнее и добрее, выучатся лепетать по-немецки, на оставлять ни своё, ни собачье шайзе на своей перпендикулярной лестнице и не воровать чужие зонтики. Соседи из перпендикулярного пространства сделаются щедрее и непредсказуемее, выучатся красиво материться, подниматься без лифта на десятый этаж, читать надписи, сделанные скандинавскими рунами и японскими иероглифами, и все, как один, станут приверженцами Птолемеевой системы мира. И все будут вынуждены ходить друг к другу в гости. Ведь пока пространство не сделает нужный поворот и не вернёт всё на круги своя, людям же надо куда-то деваться. Тем более что на время такого пространственного сдвига выйти наружу всё равно будет нельзя – не получится… Придётся ходить друг к другу с непрошенными визитами. Начнут заводиться знакомства, всяческие дружбы, ссоры, скандалы и романы… И бедные влюблённые с двух перпендикулярных лестничных клеток будут маяться в ожидании следующего непредсказуемого поворота пространств и событий… Короче говоря, масса вариантов и возможностей.
Впрочем, и это наверняка где-то уже было. Всё было! Чёртова эпоха постмодернизма. Ничего придумать невозможно – всё уже придумано
2007/02/13
Каждый день я прохожу мимо маленькой уютной кафешки. В её окне, как полагается, висит зазывная картинка с кусками тортов и пирожных на ажурных тарелочках. Видимо, чудесное местечко эта кафешка. Надо как-нибудь собраться и зайти. И заодно выяснить пару моментов. Например, торт «Тантал» - это мне понятно. Это когда ты садишься в глубокое бархатное кресло за столик с салфетками и канделябрами, и тебя тотчас охватывают поперёк два, а лучше три стальных обруча. Так, чтобы ты не мог ни встать, ни поднять рук. А потом улыбающийся официант ставит перед тобой ажурную тарелочку с неописуемым, благоухающим ромом и ванилью великолепием, но так, чтобы ты категорически не мог до него дотянуться. Только самым-самым кончиком языка до левого краешка лепестка правой розочки. И всё. В таком положении тебя оставляют где-то часов на шесть, на семь. И всё удовольствие – за сто тридцать рублей. Сущие пустяки, одним словом. Надо будет непременно попробовать.
Но вот торт «Танатос» - это я, пожалуй, не того.. не буду. Во-первых, он дороже – он стоит аж сто пятьдесят рублей. А во-вторых, в таких делах всё-таки лучше не торопить события. По крайней мере, мне так кажется.
2007/02/14 Вавилонская библиотека
Кошмар соискателя
— Слушай, что сегодня приснилось – это умереть и не встать. Приснилось, что я, наконец, защищаюсь, но защита происходит следующим образом. Я хожу по вагонам метро и читаю отрывки из своей диссертации – очень громко и заунывным голосом. И перед этим, как полагается, извиняюсь перед гражданами, что к ним обращаюсь. А на груди у меня висит ящичек, и граждане бросают туда шары – кто чёрный, кто белый. И видно, что им это всё неохота слушать, и некогда, и противно… у кого-то детектив на коленях, кто-то с девушкой по мобильнику переписывается, а тут ещё я со своей декламацией. Некоторые отмахиваются и вообще ничего не бросают – типа, Бог подаст, некоторые так сострадательно смотрят, жалостливо – типа, и как ты, милок, дошёл до жизни такой? А бабки ругаются вслед: здоровый мужик, руки-ноги на месте, нет бы делом занялся, а он – ишь чего… И вагоны ещё такие длинные, длинные, каких в жизни не бывает, просто как туннели. И я иду и иду, а они всё не кончаются и не кончаются, и там темно ещё так.. а мне же надо вслух читать. И мне так нехорошо от всего этого и так стыдно – просто ужас какой-то. Еле проснулся. Думал, прямо там, посреди вагона, и помру.
— А тема-то твоей диссертации?
— Да в том-то и дело… Влияние поэзии Плеяды на развитие французского языка.
— А-а-а... Да, тогда действительно. Действительно неудобно.
2007/02/18
Я не любил писателя Фадеева
Статей его, идей его, людей его,
И твёрдо знал, за что их не любил….
К. Левин
Так вот: я нежно любила и люблю писателя Честертона. Упиваясь ностальгией по давно минувшей поре невыносимого своего неофитства, я люблю его статьи, и идеи, и книги, и людей. Одного я у него не люблю. Патера Брауна.
На днях я сидела в очереди к зубному врачу и, как всякий приговорённый, пыталась отвлечься от тяжких дум о неизбежном, сравнивая два перевода «Рассказов о патере Брауне» и находя попеременно то в одном, то в другом различные достоинства и недостатки. И вдруг я окончательно поняла то, что смутно осознавала уже давно. Я не люблю патера Брауна. Я не доверяю ему ни в одном из его переводов и боюсь его, хотя мне никогда не доводилось быть ни братоубийцей, ни солнцепоклонником. Ни при каких обстоятельствах я бы не пожелала с ним встретиться – ни в горе, ни в радости, ни в болезни, ни в здравии, ни в купе поезда, ни в загородной усадьбе, ни в исповедальне. Я ни на грош не верю в притворное его простодушие и мне в тягость его мнимая доброта и открытость. Он лжец. Он хитрый иезуит. В не самом лучшем смысле этого слова.
Я уверена в том, что это не вина автора. Автор честно пытался сделать его неуклюжим сельским недотёпой, простаком-холостяком, обладающим при этом сверхъестественной остротой ума и нечеловеческой проницательностью, а также безмерной добротой и безмерным же великодушием. Но патер Браун как-то вывернулся из-под авторского пера и, вопреки авторской воле, стал тем, чем стал – жёстким, хитрым и властным клириком, сознательно надевающим маску доброго деревенского простака. Судите сами: в первом же из рассказов он отправляется на богословский конгресс и по дороге всё время лепечет о «серебряной штуке с синими камушками», которую везёт с собой, – хотя прекрасно понимает как ценность самой реликвии, так и то, что за ней охотится знаменитый на весь свет мазурик. Дивная ловушка, в которую, конечно, не попался бы нынешний искушённый читатель, видевший по два раза все серии «Коломбо» - но в случае с доверчивым мазуриком она срабатывает безотказно. Купившись на мнимую наивность толстенького смешного человечка, тот покорно даёт ему завлечь себя в часчу, и тут выясняется, что под маской овцы таился лев. Не сразу выясняется, конечно. Сперва мазурик зачем-то требует у священника тот самый сапфировый крест; священник сурово читает ему мораль о неприкосновенности собственности; мазурик веселится и заявляет, что ему плевать на неприкосновенность, а крест он уже подтибрил, пока священник считал ворон; священник очень ловко разыгрывает замешательство и дрожащим голоском спрашивает «вы уверены?» (каково!); мазурик просто валится в корчах, вопя от восторга…. и вот тут-то патер Браун и сообщает ему, что давно догадался о его преступных намерениях и заблаговременно отправил крест в Аббатство, ему же подсунул «куклу» - пустышку. Бедный, доверчивый мазурик воет, катается по земле и пытается в приступе разочарования придушить патера Брауна, но тот сообщает ему ещё одну новость: в кустах сидят полицейские и вместе с сыщиком любуются на весь этот бесплатный цирк, и это он, патер Браун, привёл их сюда с помощью хитроумнейшей из уловок, которая, однако, отнюдь не является пределом его дьявольской изобретательности. Ну, чем не лейтенант Коломбо, в самом деле?