Дневник – большое подспорье…
Шрифт:
Дома у ее дверей стояли мильтоны двое или трое суток.
Но кардиограмма «удовлетворительная». Т. е. нет инфаркта, не более того.
Да, Люся послала телеграмму о случившемся А. Д. Он прислал ответ: «Удар сокрушительный. Стараюсь быть спокойным»…
21 мая 83, суббота, Москва. С жадностью перечла Ходасевича, кое-что перечла, кое-что впервые. Некоторые статьи слабоваты – о Чехове, о Тютчеве. Но о Доме Искусств – прекрасно, и вспомнилось мне столь многое, детское. Как мы с Колей там жили в Библиотеке Елисеевых. На потолке лилии. Книги по алфавиту, так что Тургенев рядом с «Тайнами женской уборной». Вспомнила я Волынского (неприятного) у керосинки на кухне, противного рыжего Чудовского, Султанову-Леткову и ее толстого сына Юрия, вспомнила комнату Серапионов, Леву Лунца, Ник. Никитина, который меня сконфузил, сказав, что у меня голос великой трагической актрисы. (Мне 13). Колина скарлатина. Рассказы о пружинках. Стужа – на улице и в комнате. Голод. М. Б. выхаживала дома Бобу, а к нам изредка заезжал К. И. Выхаживала Колю – я. У него до 40° бывало.
(В это время ночная наша поездка с К. И. в крематорий.)
И Порхов, который описывает Ходасевич, это тоже ведь – мое детство, или, точнее, отрочество.
Мы тоже ехали туда с КИ на Беде [504] , и с нами тоже были беды.
В чем прелесть прозы Ходасевича? В том, что она написана еще на подлинном, не колеблющемся,
23 мая, понедельник, Москва, 83. Вчера Люша читала мне отрывки из книги Чапского [505] – перевод с французского на русский, при этом французский перевод неизвестно с чего: с рукописи? с книги ли? во всяком случае, с польского. Переводчица (на русский) неопытная – не знаю, насколько точно. Там есть об АА, обо мне, об Ал. Толстом. В общем, много верного, но встречаются и неточности. Некоторые объяснимы датой написания: 1947, сразу после 1946, он за нас боялся. Некоторые – непонятны. Например, я, будто бы, прихожу к нему в гостиницу, незнакомая, назвав себя так: «я – друг Алексея Толстого»… Между тем, я пришла потому, что накануне – за несколько дней – он был у АА; она лежала; мы (не помню кто) сидели кругом; пришел Чапский и пригласил всех к себе – ну, скажем, на вторник.
504
Беда – так прозвали двухколесную телегу, на которой по бездорожью ездили в 1921 году из писательской колонии в Бельском Устьи – в Порхов.
505
Чапский Юзеф (1896–1993), польский художник и писатель. Речь идет о книге Ю. Чапского «На бесчеловечной земле». Книга теперь издана по-русски (Москва – Вроцлав: Летний сад; Коллегиум Восточной Европы им. Яна Новака Езёранского, 2012). О встрече автора с Л. К. см. с. 232–233 и примеч. 2 на с. 149. Подробнее о Ю. Чапском см.: Записки. Т. 2. с. 784–785. «За сценой», примеч. 217.
АА наклонила голову; все поблагодарили. Я несколько дней (дня 2) не была у АА. Но в назначенный вечер явилась к Чапскому. Опоздала минут на 30, потому что весь день пробыла в Старом городе. Вошла – ахнула: стол накрыт, хозяин ждет – и – и – никого… Но он сразу снял мою неловкость. Мы сидели на балконе, и он читал дивные польские стихи.
Сейчас ему 87 лет…
12 июня, пятница, Москва. Приехав в город я взяла в руки «Мастерство Некрасова», 1953 года, вспомнила все его муки над этой книгой – а вот на книге этой замечательная Дедова надпись:
Великое святое слово Дочь [506] .Раздумалась я, была ли ему хорошей дочерью.
Нет. Любила его с самого раннего детства более всех людей на свете, но дочерью была плохой. (Хозяйственная, бытовая неумелость; болезни; поглощенность литературным трудом – всё это нас разъединяло.) Был ли он хороший отец – мне?
В детстве – да. Оттого я так и любила его. В Куоккале он любил меня больше, чем мальчиков. Потом он чувствовал мою литературную призванность, но решительно не понимал, в чем она. Учил переводить (ненавижу!), советовал писать стихи для детей, к чему я совершенно неспособна. Догадывался, что я хочу писать нечто «свое», но это «свое» – стихи, «Софья», «Спуск», было мрачным и кроме того – непечатаемым, а он осуществление видел в печатании. «Шолохову» и «Не казнь, но мысль» очень радовался, потому что гремело… Заботиться обо мне не умел решительно, потому что не понимал, что я всю жизнь больна – tbc, базедова, сердце. Иногда помогал деньгами. (В 37–38 – регулярно). Разделяло нас совершенно разное отношение к людям – он любил общаться – для отдыха и развлечения – с людьми талантливо-легкими: Паперный, Наташа Ильина. Дружб не понимал и не знал, а я вся была в дружбах. Дорогой Пип. Я тебя люблю.
506
Надписывая свою книгу К. И. перефразировал строку Н. А. Некрасова «Великое, святое имя: “мать”» из поэмы «Мать» (1850–1877).
31 августа, среда, понедельник. Деду, столь отъявленному Западнику, на Западе не повезло. Профессорье – вроде Г. П. Струве – ненавидят его за художественность, за талантливость и за то, что он «работал с большевиками». Вторая – послевоенная – знает уже только детские книги. Третья же не знает ровно ничего (хотя он для них писал последние годы, хотя многих выручал деньгами и кровом, хотя, скажем, во время преследований Инициативной группы держал «Хронику текущих событий» у себя в кабинете – Господи! да что говорить); знает как Максимов [507] : «Чуковский был лауреат ленинской премии». Поэтому Пастернакам в смысле защиты со стороны Запада будет гораздо легче. Они, конечно, и Пастернака не знают (иностранцы), но хоть слышали имя, хоть видели фильм «Доктор Живаго». А о Чуковском – ноль. В истории литературы царят «структуралисты» – эти тоже не благоволят к К. И., не соображая, что если кто и разбирался в материи стиха и прозы, в поэтическом языке, то именно он – он, проникавший в творящую душу художника через изучение его языка, он, боготворивший язык (а для них язык художника это нечто мертвое, пустое, подлежащее щелканью на счетах).
507
Максимов Владимир Емельянович (1930–1995), писатель, главный редактор парижского журнала «Континент».
Но зато – здесь. Какие удивительные запасы и проявления любви! Вчера, например, при мне позвонили Люшеньке четверо незнакомых студентов («с вами говорит незнакомый студент»), которые просятся в воскресенье ремонтировать дом.
Переделкино, 13 сентября 83 г. Люша переделала массу хозяйственных дел, выправила дела с трубами и котлами, вычистила кастрюли, сварила мне всю еду на два дня. В четверг приедет.
Сегодня мы с нею – это уже второй раз, и по ее инициативе – занялись магнитофоном. В прошлый раз я надиктовала ей мой выправленный рассказ о поездке с Дедом в Петербург, в Пале Рояль и Тенишевский зал [508] . Сегодня она попросила меня начитать мои стихи. Старые, из книжки, я читала по ее выбору, новые – по моему. Не кончили ни то, ни другое. Это нежданный подарок мне – то, что Люше понравились некоторые мои стихи. В детстве и юности, да и позже, она их от себя отталкивала. (Как, впрочем, почти все люди). Из новых ей не понравились: Марии Сергеевне Петровых («стилизация»), а «придет по снегу человек» [509] – она заподозрила, что это А. И. Между тем, это не А. И., а Икс, неизвестно кто, кто должен явиться. Но все регалии – дом, валенки, верность – конечно, подсказывают читателю А. И.
508
Этот
509
Упомянуто стихотворение Лидии Чуковской «Неизвестному», которое кончалось строфой: «Он валенки охлещет веником / И переступит мой порог / Моим великим современником, / Который не придти не мог» (1979).
10 ноября 83, четверг, Переделкино. Я схватилась за письмо Ефима Григорьевича. Нет, сначала за свою книжку [510] . Маленькая, портативная, она удобна будет для перевозки. Я изучила ее. Боже мой, как же я, проклятая, за эти 14 лет забыла Деда. Как хорошо, что у меня хватило ума написать ее в 71 году – теперь, в 83-м, это было бы поздно. «Одна нога здесь – другая там!», «Пополам перепиливание» – это всё я забыла! Прочла с интересом, с болью за свою теперешнее беспамятство и с некоторым удовольствием: написано не худо, гораздо живее и стройнее, чем запоздалая книга о Мите. Но конечно, если бы я писала о Деде не для Детгиза, а для Чалидзе [511] , я могла бы написать и о людях, которых он спасал – и спас, и о тех, которых он спасал – и не спас. Я составила бы, наконец, их список. А тут я изображаю хлопоты его о больных, о нарочно проваленных на экзаменах – всего лишь. Если бы я писала для там, я написала бы, как иду к Горькому на Кронверкский в 19 году с письмом от К. И. в защиту арестованного учителя – и учитель спасен, он на свободе; как он хлопотал о возвращении из ссылки брата В. Б. Шкловского; как он в 26–27 г. спас из ссылки меня, и чуть позднее – Катю Боронину; как он хлопотал за Гуревича, зама Орджоникидзе, а потом за семью его; как хлопотал за Митю; как спас (вместе с С. Я.) А. И. Любарскую; как после XX съезда уторапливал реабилитации людей, которые были выпущены, но не реабилитированы, а потому без работы и без крова: ускорил реабилитацию Кати Борониной, Сутугиной, Ел. Мих. Тагер и мн. мн. др. Но нет этого в моей книжке, она писалась для здесь. Зато там помещен очерк Е. Г. Эткинда «Отец и дочь». Зачем? Там ровно ничего не надо – разве что рассказать историю этой книги – как выкинули мои воспоминания, после огромных похвал, из сборника Детгиза, потом оборвали на полуслове печатанье в журнале; сняли цензора; объявили выговор редактору. Нет, об этом ни звука; зато Е. Г. усердно причесывает К. И. под вкусы современной эмиграции (как бы оправдывая его – он де Горького проник и пр.); перетолковывает – с большой опасностью для нас – Дедовы сказки. О деле Бродского и К. И. сказано как-то двусмысленно. Обо мне рекламно, т. е. для меня ненавистно: «королевская осанка» и «героиня». Все неуместно, все некстати.
510
Т. е. за книгу «Памяти детства» (Нью-Йорк: Chalidze Publications, 1983).
511
Чалидзе Валерий Николаевич (р. 1938), физик, правозащитник, с 1972 г. живет в США, владелец издательства «Chalidze Publications».
Мои книги? В общественном мнении, я, как литератор, ничто. Наверное так оно и есть. «Софья» не понята – ее принимают за положительную героиню. «Спуск» не нравится людям хорошего вкуса: «слишком много природы и сантиментально». «Записки» нравятся, но не как проза, а как «ценное свидетельство об АА» (что ж, оно, наверное, так и есть). Стихи не нравятся никому. «Процесс исключения» только для «демократов», да и то нет, потому что, даже ценя мой путь (не позволяю умалчивать о погибших) – они на этот путь (гибельный для них и для их работы) становиться не желают. «Прочерк» – неудача во всех отношениях. «Открытое слово» – уже забыто.
Не напрасно ли прожитоСтолько лет в этой местности?Кто же все таки, кто же ты,Отзовись из безвестности [512] .Я – литератор, и этого с меня довольно. Мое прославленное мужество не существует.
1 февраля 84, среда Переделкино. Была я у Ан. Ив. Цветаевой. За мной заехал Эттингер [513] , почему-то вместе с женой, и мы поехали. Маленькая старушка, шустрая; в комнате некоторый хаос, осыпающаяся елка. Анастасия Ивановна убегает на кухню, приносит то чай, то варенье. Склероз чуется не в том, что она говорит, а в непрерывности говорения. Монолог. Зачем она меня позвала, зачем хотела, чтобы присутствовал Эттингер; осталось непонятным. Я ей преподнесла «Предсмертие» и фотокопию прошения Марины Ивановны в Литфонд. Она мне – свои «Воспоминания», толщенные, тираж 200 000, 3-ье издание, редакторша Маэль Фейнберг. Сделала вид – или в самом деле забыла? – что мое «Предсмертье» ей не известно: ей читал покойный Тагер [514] и уже тогда ей оно не понравилось. Сильно ругала Вику Швейцер [515] , которая весьма грубо обругала заграницей ее книгу – за сервилизм и пр. Мельком неодобрительно об Але и Муре. Монологи бесперерывные, из нас никто не сказал ни слова – будто мы приехали, чтоб выпить чаю с вареньем. По телефону советы друзьям, болеющим гриппом: она верит только в гомеопатию. Она вегетарианка. Она усиленно-православная. Сходства с Мариной Ивановной – никакого, ни в чем, разве что в настойчивости – но не бурной, а тихой. В монологах цитаты на иностранных языках. И еще: «Горький негодяй, я его терпеть не могу, а в свою книгу вставила лестную главу о нем, потому что он спас одного моего друга».
512
Строки из стихотворения Марии Петровых «Ни ахматовской кротости…» (1967).
513
Неустановленное лицо.
514
Тагер Евгений Борисович (1906–1984), литературовед, знакомый М. И. Цветаевой.
515
Швейцер Виктория Александровна, исследовательница творчества М. И. Цветаевой.
Эттингеры поймали такси и отвезли меня домой.
Дома, сквозь работу – прочла я главу ее «Воспоминаний» о Горьком и о Елабуге – Чистополе. Пишет она литературно, иногда даже хорошо – но растянуто, болтливо и не правдиво. (Потому и 3 издания). Все углы сглажены. О своей 15-летней ссылке – ни слова. О том, куда делись в 39 году Эфрон и Аля – ни звука. В смерти Марины Ивановны виноваты не бедность, не безработица, не гонимость, – вообще не власть – а только Мур, сказавший ей «Кого-нибудь из нас двоих вынесут отсюда ногами вперед». Она ушла в смерть, чтобы заслонить дорогу в смерть ему. (Как будто он в самом деле хотел самоубиться). Это был ее материнский подвиг. В ней была огромная жизненная сила, «Цветаевы от бедности не умирают». Это только людям, привыкшим к комфорту подмосковных дач, Чистополь был страшен, а Марине Ивановне нет «она привыкла ютиться в предместьях Праги и Парижа».