Дневник Габриеля
Шрифт:
Я отошла и посмотрела на улицу. Надежда, что я спасу Лэйси, за которую я так отчаянно цеплялась, растаяла в одно мгновение. Я сунула пистолет в кобуру и снова набрала Гаррисона.
— Совершено преступление, — сообщила я раньше, чем он смог хоть что-то сказать. — Филипп мертв.
Я повесила трубку и пошла к машине, но остановилась, не пройдя и трех метров. Господи. Передо мной возникла картинка, словно первый тусклый свет восходящего солнца постепенно стирал остатки ночи. Я оглянулась и посмотрела на контейнер. Разве
Я вернулась и снова заглянула внутрь, изучая серебристый скотч на руках жертвы. Этого не может быть. Но я права. Темное эхо испытанного ранее ужаса поднялось в памяти, словно приглушенный крик. Я уже видела это раньше.
18
Гаррисон подошел к контейнеру осторожной походкой человека страдающего боязнью высоты, которого заставляют приблизиться к краю обрыва. Подойдя на достаточно близкое расстояние, он слегка наклонился вперед и уставился на работу Габриеля с кровожадным любопытством, как зритель, рассматривающий страшную сцену на полотне Иеронима Босха.
Зрелище человеческого тела с отрубленной головой казалось нереальным. Я всегда считала, что существует некий защитный механизм, который мы с давних времен носим в себе и который отвращает нас от нанесения увечий, что некогда являлось чуть ли не ежедневным занятием.
— Я никогда не видел… — начал Гаррисон, но не закончил, а потом тихо добавил: — Как будто ненастоящее…
— Когда у тела нет глаз и головы, то у нас с ним мало общего, а то, что осталось, напоминает пустую комнату, в которой много лет никто не жил, — сказала я.
Я заметила, как глаза Гаррисона скользнули вдоль рук Филиппа к его ладоням, одна из которых все еще была сжата в кулак, как будто боль была настолько велика, что рука отказывалась разжаться и выпустить ее.
— Кроме рук, — сказал Гаррисон. — Руки все еще такие же, как у нас.
Он прав. После взгляда следующее, что дает ощущение жизни, — это прикосновение. От мягких пальчиков младенца до морщинистой и тонкой, как папиросная бумага, кожи бабушкиной руки. Руками мы держим, дотрагиваемся, творим и даже разрушаем. И когда наш голос дрожит или слов недостаточно, мы говорим руками.
Гаррисон отвернулся и посмотрел на меня, слегка прищурившись:
— Вы увидели нечто особенное?
— Посмотри, как связаны руки выше локтя.
Он снова взглянул на серебристый скотч, прижимающий руки практически вплотную.
— И что?
Гаррисон еще несколько секунд изучал тело, а потом повернулся, поняв, что я имею в виду что-то другое.
— Это что-то для вас значит, да?
Я кивнула.
— Думаю, это значит, что Габриель допустил свою первую ошибку.
Он покачал головой:
— Не понимаю.
— Полтора года назад мы обнаружили тело бездомного в овраге у подножия холмов. Мы так и не смогли установить
— Вы думаете, есть какая-то связь?
— Он стоял на коленях с перерезанным горлом, руки точно так же связаны скотчем. И эта деталь была непонятна. Зачем вообще убивать бродягу? Но не было никаких привязок к другим делам.
Гаррисон задумался, словно пытался перекинуть мост от одной смерти к другой через реку шириной почти в два года, а потом покачал головой.
— Если верить Филиппу, Габриель приехал в страну только пару недель назад.
— Но он исчез из Франции два года назад.
— Вы полагаете, что Филипп ошибся.
— Или солгал, или же Габриель солгал ему.
— Только по тому, как связаны руки.
Я снова посмотрела на тело в мусорном контейнере.
— Я расследовала около двухсот убийств, примерно в двадцати случаях жертве связывали руки, но во всех случаях, кроме одного, — на запястьях.
— Во всех, кроме двух.
Я кивнула.
— Два из двухсот — это не просто совпадение. Клянусь своим значком, это Габриель убил того бродягу.
Я отвернулась от мусорного контейнера и посмотрела на мигалки патрульных машин, подъезжающих к школе. И тут ужасная правда моей жизни стукнула меня в грудь так, что сердце екнуло. Сколько ночей я простояла на влажном асфальте, прочесывая места преступления. Сколько раз я упустила возможность пообщаться с дочерью, взамен этого перебирая последние минуты жизни жены, избитой до смерти пьяным мужем? Или десятилетней девочки с раздробленным черепом, погибшей из-за того, что у какого-то бандита извращенные понятия об уважении? Кто может сознательно выбрать такое? Какая мать предпочтет разбираться в убийстве вместо того, чтобы поцеловать дочку перед сном?
— Ненавижу это, — беззвучно сказала я.
Повернувшись, я поняла, что Гаррисон смотрит на меня и явно хочет что-то спросить.
— Как это поможет нам?
Я снова вернулась в настоящее.
— Серийные убийцы не могут просто отключить свою потребность убивать. Они без этого жить не могут, для них это способ самоопределения. Габриель в силу своего тщеславия не может позволить убийству бродяги остаться непризнанным. Скотч, особым образом закрепленный на руках, — это своего рода манифест: «Авторские права принадлежат мне».
Я пошла к машине, Гаррисон двинулся за мной, отставая буквально на шаг.
— Вы думаете, он хотел, чтобы мы поняли, что убийство бездомного совершил он?
— В извращенном кошмарном мире, в котором живет Габриель, он считает себя актером. И мысль о том, что кто-то другой может присвоить себе его заслуги, ему ненавистна.
— Значит…
— Мы проверим все факты из дела об убийстве бродяги: все допросы, все адреса, все улики, которые сами по себе ничего не значат. Возможно, есть какая-то связь.