Дневник Марии Башкирцевой
Шрифт:
Мы играли в крокет, папа наблюдал за нами. Он замечает ухаживание Грица. И как ему не ухаживать? Я здесь одна.
Он должен был уехать в четыре часа, но в пять часов он просил у меня позволения остаться обедать, а после обеда объявил, что ему было бы приятнее не пускаться в путь ночью.
Я говорила о мебели, об экипажах, о ливреях, о порядке дома. И мне было приятно видеть, как отец ловил мои слова и делал мне всевозможные вопросы, забывая свою сдержанность и гордость.
Гриц говорил много,
У меня были в руках все мои фотографии, и он просил меня дать ему одну. Я не умею отказывать, да к тому же это старый друг, и я дала ему.
Но я не согласилась дать ему маленькую карточку, за которую он готов был отдать «два года своей жизни».
О! Dio mio!
Пятница, 25 августа (13 авг.). М… и Мишель уехали после завтрака.
Отец предложил поехать в Павловск, свое другое имение.
Ко мне он относится как нельзя лучше, но сегодня я нервна и говорила мало — малейшие разговоры могли бы вызвать у меня слезы.
Но, думая о том, какое впечатление произведет на maman это полное отсутствие празднеств и блеска, я сказала отцу, что мне хочется видеть людей и иметь развлечения и что я нахожу мое положение странным.
— Если ты этого желаешь, — ответил он, — твое желание будет исполнено! Хочешь, я повезу тебя к губернаторше?
— Хочу.
— Ну, хорошо.
Успокоившись на этот счет, я спокойно побывала на работах, на хуторе, и даже входила в подробности того, что меня не занимало, но могло мне пригодиться, чтобы при случае сделать замечание знатока о хозяйстве и удивить кого-нибудь разговором о посеве ячменя или о качестве ржи, рядом со стихом из Шекспира и тирадой из философии Платона.
Вы видите, я извлекаю пользу из всего.
Паша достал мне мольберт, и перед обедом мне прислали из Полтавы два больших холста через М…
— Как ты находишь М…? — спросил папа.
Я сказала, что думаю о нем.
— Мне, — сказал Паша, — он в первый день не понравился, а потом я полюбил его.
— А я понравилась вам с первого раза? — спросила я.
— Вы? Зачем?
— Скажите-же.
— Ну, хорошо, вы мне понравились. Я не ожидал, что вы такая, я думал, что вы не умеете говорить по-русски, что вы неестественны… и… и вот!
— Хорошо.
Я сказала ему, какое печальное впечатление производит на меня деревня и сжатые поля.
— Да, — сказал Паша, — все желтеет. Как время летит! Мне кажется, что еще вчера была весна.
— Всегда говорят одно и то же. Мы там гораздо счастливее, у нас не бывает таких заметных перемен.
— Но зато вы не наслаждаетесь весною, — сказал Паша с увлечением.
— Тем лучше для нас. Резкие перемены вредят ровности настроения, и жизнь гораздо лучше, когда мы спокойны.
— Как вы говорите?
— Я говорю, что весна в России — время, благоприятное для обманов и подлостей.
— Как так?
— Зимою, когда все вокруг нас
Паша пришел в такой восторг, что просил дать ему мой портрет, обещая носить его в медальоне всю жизнь.
— Потому, что я люблю и уважаю вас, как никого на свете.
Княгиня широко раскрыла глаза, а я засмеялась и просила Пашу поцеловать мне руку.
Он противился, краснел и, наконец, повиновался.
Странный и дикий человек. Сегодня днем я говорила о моем презрении к человеческому роду.
— А, так вы вот как! — воскликнул он. — Так я, значит, только жалкий подлец!..
И весь красный и дрожащий, он выбежал из гостиной.
Суббота, 26 августа (14 авг.). Можно умереть с тоски в деревне!
С изумительной быстротой я сделала эскизы двух портретов — отца и Поля в тридцать пять минут. Сколько женщин которые не могли бы этого сделать!
Отец, считавший мой талант за тщеславное хвастовство, теперь признал его и остался очень доволен; я была в восторге, так как рисовать значит приближаться к одной из моих целей. Каждый час, употребленный не на это или не на кокетство (так как кокетство ведет к любви, а любовь, может быть, к замужеству), падает мне на голову, как тяжесть. Читать? Нет! Действовать? Да!
Сегодня утром отец вошел ко мне и, когда после нескольких незначительных фраз, Поль вышел, водворилось молчание; я чувствовала, что отец хочет что-то сказать и так как я хотела говорить с ним о том же, я нарочно молчала, сколько для того, чтобы не начинать первой, столько и для того, чтобы видеть колебание и затруднительное положение другого!
— Гм… что ты сказала? — спросил он наконец.
— Я, папа? Ничего.
— Гм… ты сказала… гм… чтобы я поехал с тобой в Рим. Так как-же?
— Очень просто.
— Но…
Он колебался и перебирал мои щетки и гребни.
— Но если я поеду с тобою… гм… и maman не приедет? Тогда… видишь ли, если она не приедет… гм… то как же быть?
А! а! Милейший папа! Наконец-то! Это вы колеблетесь… это чудесно! Это отлично!
— Мама? Мама приедет.
— Ты думаешь?
— Мама сделает все, чего я хочу. Ее больше нет, существую только я.
Тогда, видимо облегченный, он сделал мне несколько вопросов относительно того, как мама проводит время, спросил и о многих других вещах.