Дневник Мишки Клюшкина
Шрифт:
— Здорово, Лёшка.
— Здорово, Мишка.
— Как дела?
— Нормально.
— А у тебя?
— А у меня не очень. Башка болит.
— Отчего же она болит?
— Сам не знаю. Болит и всё.
— Кажется, я знаю отчего.
— Ну отчего?
— Мало ты ею работаешь, вот что. Головой думать надо, а не гвозди забивать.
— Ты что же, считаешь, что я не думаю?
— Значит, недостаточно думаешь. Я вот и в школе думаю, и, когда уроки дома делаю, даже когда спать ложусь, тоже думаю.
— И о чём ты думаешь?
— А
— Подумаешь, развитие! Наврать с три короба и я могу.
— Ну-ка?
Дальше шёл текст писателя Носова.
— Сколько тебе лет? — спрашивает меня Лёшка.
— Девяносто пять. А тебе?
— А мне сто сорок. Знаешь, — говорит он мне, — раньше я был болыпой-болыной, как дядя Боря, а потом сделался маленький.
— А я сначала был маленький, а потом вырос большой, а потом снова стал маленький, а теперь опять скоро буду большой.
— А я, когда был большой, всю реку мог переплыть.
— У-у! А я море мог переплыть!
Тут Лёшка должен был сказать:
«Подумаешь — море. Я океан переплывал!» Но вместо этих слов он вдруг как закричит: — Врёшь! Никогда ты море не переплывал. Ты вообще воды боишься!
Я так и остолбенел. Растерялся и не знаю, что дальше говорить. Но увидел, как Инга Алексеевна изо всех сил руками машет, и сказал первое, что пришло на ум:
— Вот видишь, как ловко я соврал — даже ты поверил.
Тут, видно, Лёшка взял себя в руки и давай опять по тексту шпарить:
— А я один раз купался в море, и на меня акула напала. Я её бац кулаком, а она меня цап за голову — и откусила.
— Врёшь! — это я по тексту, как и положено, отвечаю.
А Лёшка вдруг как заорёт:
— Ничего я не вру! Так в книжке написано.
Чтобы спасти положение, я сказал, что выучил:
— Почему же ты не умер?
Лёшка глаза выпучил, краской налился и как гаркнет:
— Потому что не хочу!
Хотя должен был сказать: «А зачем мне умирать? Я выплыл на берег и пошёл домой».
— Как же ты шёл без головы? — продолжал я долдонить по тексту.
— Сам ты без головы! — брякнул Лёшка вместо нужной реплики.
Кончилось тут моё терпение, и я тоже стал говорить сам от себя.
— Ну знаешь, хоть голова у тебя есть, да всё равно, что нет. Потому что ты даже готовое повторить не можешь, вот.
Тут Лёшка гордо расправил плечи и нахально говорит:
— А зачем мне чужие слова повторять? Чего-чего, а соврать я и сам сумею.
— Ну-ну, — продолжал я поддерживать разговор, — соври попробуй.
— И пробовать нечего, — усмехнулся Лёшка. — Я, например, знаю, что на прошлой неделе ты сразу две пары получил.
Мне стало стыдно, что он объявил это на весь зал, и я закричал что было сил:
— Враньё! Не было никаких пар!
— Ну вот, а ты не верил, что я врать могу, — засмеялся довольный Лёшка. — А ещё твоя мама за тебя задания по рисованию делает.
Я сразу
— Опять врёшь бессовестно! А ты лист из дневника вырвал.
Лёшка сразу перестал смеяться и покраснел даже больше, чем я.
— Когда?
— Будто не помнишь! — злорадно сказал я. — В первой четверти.
— Брехня! — закричал Лёшка срывающимся голосом. — Никогда я листов не вырывал.
— Вырывал, вырывал! А Наталье Борисовне сказал, что краску на дневник пролил.
Тут Лёшка не стерпел и кинулся на меня с кулаками. Но я увернулся и побежал вокруг лавочки.
— Что ж ты злишься? Ведь ты не верил, что я тоже фантазировать умею! — воскликнул я и краем глаза заметил, что все в зале ухахатываются над нами.
Чувствуя, что наш диалог может продлиться до 24 февраля, Инга Алексеевна вышла на сцену и объявила:
— Так и закончился спор двух закадычных друзей.
Зрители принялись так громко аплодировать, что чуть люстры с потолка не попадали. Мы с Лёшкой раскланялись, как настоящие артисты, и пошли за кулисы, прихватив с собой декорации. Причём Лёшка не преминул треснуть меня деревом по макушке, а я в отместку уронил ему на ногу лавочку. На том мы и помирились.
После нашего дебюта Инга Алексеевна не хотела нас больше пускать на занятия кружка, но мы повинились и сказали, что согласны на любые роли, только бы продолжать участвовать. Заразились мы театром и выздоравливать не хотели.
Как мы с папой готовились к 8 Марта
Близился Международный женский день — 8-е Марта.
— Ну что подарим маме? — спросил меня папа.
— Духи, — не задумываясь ответил я.
— Ты что? У неё уже столько пузырьков, что впору самим магазин открывать.
— Может, платок?
— Ты разве не знаешь, что мама платков не носит?
— Тогда кастрюлю, — предложил я. — Можно написать на ней: «Варись, варись, да смотри, не подавись!»
— Кастрюлю? Да ещё с такой надписью? — поморщился папа. — Как-то неромантично.
— Ну вышей сердечко красными нитками, — засмеялся я.
Папа дал мне лёгкий подзатыльник и проворчал:
— Не мели ерунду. Лучше подумай хорошенько.
— Так один я и думаю, — обиженно ответил я. — Что же ты ничего не предлагаешь?
— Может быть, ей купить перчатки? — вздохнул папа.
— Всё равно она их потеряет, — резонно заметил я.
— Или сумочку?
— Ага, она навешает на себя все пятнадцать сумок, которые ты ей подарил, и будет ходить, как почтальон.