Дневник моего отца

Видмер Урс

Накануне его смерти в школе проходил очередной (пятидесятый, а может, восьмидесятый) литературный вечер, на нем выступала поэтесса, автор лирических стихов, которая считалась чем-то вроде литературного символа страны и никогда не появлялась на публике. Никогда. Она стала легендой, знаменитой и невидимой. Жила где-то в горах, во всяком случае, в каком-то недоступном месте. Не было даже ее фотографий, потому что она отказывала и фотографам и пряталась за сараем, стоило кому-то показаться на деревенской улице.

Отец тоже не решался просить ее выступить с чтением стихов и даже не думал об этом, и все-таки в конце концов попросил. Он написал ей письмо, через издательство. Она ответила, что очень рада: наконец хоть кто-то ее пригласил. Вот уже целую вечность она не получала никаких писем, приглашение от отца — первое.

Естественно,

отец хотел представить ее публике, как он это делал перед каждым выступлением. (Он вставал у кафедры, прищурив глаза, словно его слепил свет, а свет действительно был яркий, и скрестив ноги. Отец говорил тихо, подбирая слова, будто совсем не готовился. Но, судя по всему, он слишком хорошо продумывал свои маленькие доклады.) И как раз в тот вечер чувствовал себя так плохо, что, собрав последние силы, позвонил директору школы и попросил взять на себя эту миссию. Извиниться за него перед поэтессой. (Он ею восхищается.) Положив трубку, отец услышал, как по лестнице спускается его ребенок, его давно выросший сын, открыл дверь и сказал, что ему нехорошо, совсем нехорошо.

— Ты не мог бы сегодня остаться дома?

— Но, папа, — сказал я, — ты же знаешь, у нас билеты в цирк.

Он кивнул, и мы с матерью ушли. (Клара любила цирк. Нам и в голову не пришло, что вместо циркового гала-представления мы могли бы пойти на выступление поэтессы. Мне, во всяком случае, не пришло.)

Отец сидел в кресле и слушал — в третий раз за этот день — кантату Баха «С меня довольно». Сейчас, оставшись один, он плакал. В комнате сгущались сумерки, но он не включил лампу, у него не было сил встать и повернуть выключатель. Болело все — каждая мышца, каждый нерв, сердце. Он вспоминал, как под градом, в сверкании молнии шел в деревню отца. Вспоминал соревнование певцов в Черной часовне, свет, который привел его к постоялому двору. Толчею около гробов, около двери. Танец. Ночь в сарае. У него вырвался какой-то звук, похожий на смешок. Отец посмотрел на часы — граммофон замолчал — и почувствовал острую тоску от того, что все-таки не пошел в город и не поприветствовал поэтессу. Он встал и сделал пару шагов. Голова закружилась, но после нескольких глубоких вдохов черные точки перед глазами исчезли. Отец ухватился за косяк двери. В голове стучало, сердце судорожно барахталось. Он вышел из дома, спотыкаясь, опираясь на изгороди и стены домов, добрался до трамвайной остановки, доехал до центра города и вскоре стоял перед рестораном «Парадиз», куда после первого же литературного вечера — Генрих Бёлль тогда выступал перед аудиторией в двадцать один человек — он стал ходить с писателями и верным кружком почитателей. Он подумал, вряд ли директор школы нарушит традицию, и действительно увидел знакомую группу за большим столом, над которым висела небольшая копия карнавального фонаря, когда-то нарисованного сюрреалистом. (Тот после скандала с учеником Кирхнера тоже больше не приходил в «Тичино», а когда приезжал в город, бывал в «Парадизе».) Во главе стола, лицом к отцу сидела женщина, похожая одновременно на даму из общества и ведьму, — это была поэтесса. Увидев нового гостя, она вскочила, и все, сидевшие за столом, обернулись. На него смотрели, как на привидение. Да, наверно, он действительно выглядел странно — на нем была вязаная кофта, хотя стояла теплая летняя ночь, — а директор школы поднялся и поспешил ему навстречу.

— Как вы? — крикнул он и подхватил отца под локоть. Директор представил отца поэтессе, и отец пробормотал, что ему было нехорошо, да и сейчас не очень, но он не смог устоять перед искушением познакомиться с ней. И вот пришел. Поэтесса улыбнулась. Вечер удался, в зале царила трогательная и торжественная атмосфера, народу собралось так много, что слушателям, приехавшим из Берна или Брига — ведь она никогда не выступала, никогда! — не хватило мест. Люди сидели повсюду — на полу, на сцене, на подоконниках.

Поэтесса выглядела совсем не уставшей, скорее возбужденной. Севший рядом с ней отец тоже оживился. Он заказал вина и выпил несколько глотков. В полночь пришло время расходиться, наступил полицейский час — время закрытия ресторанов, — и отец, чувствовавший себя теперь почти хорошо, настоял на том, чтобы проводить поэтессу до гостиницы. (Он забронировал — в первый раз — номер в гостинице «У меча», где останавливались еще Моцарт, Наполеон и Барток, разумеется, она была дорогой.) Они шли вдоль реки и говорили о стихах, точнее, о том, что они редко удаются, а когда удаются, то не знаешь, ни как, ни почему. Подойдя к двери гостиницы, они замолчали. Рядом текла черная

река. Наконец поэтесса заговорила:

— Мы уже однажды встречались. — Отец вопросительно посмотрел на нее. — На празднике в честь вашего двенадцатилетия. Я так хотела потанцевать с вами. Но этого не случилось.

— Вы — дочь кузнеца, — произнес отец. — Если бы я это знал!

— Теперь знаете.

Она поцеловала его, на удивление умело, и вошла в гостиницу. Отец посмотрел на медленно закрывающуюся дверь, повернулся и направился вдоль реки к трамвайной остановке. Разумеется, он опоздал на последний трамвай, и ему пришлось взять такси. Когда он вошел в дом, голова опять начала раскалываться, и вдруг он понял, что все это время у него ничего не болело. Клара и ребенок давно уже спали, во всяком случае из их комнат не доносилось ни звука. Он тихонько открыл Белую книгу, написал несколько слов, но тут силы у него кончились, и он отложил запись этого дня на следующее утро. Проглотил пригоршню таблеток, да еще либриум и все-таки проснулся, если вообще спал, ночью. Еще не рассветало, хотя был июнь, 18 июня 1965 года. Он закурил сигарету, пошел в ванную, открыл воду и упал, мертвый или почти мертвый; он был еще жив, ну почти жив, когда через несколько секунд я, его сын, стоял перед ним.

Не прошло и двух часов, как я уже ехал на своем «2CV». Я искал отцовскую деревню, откуда мне нужно было привезти гроб. Я никогда там не бывал, но сразу нашел ее на карте. Она оказалась не так уж и далеко. Было прекрасное летнее утро, я откинул верх и ехал, выставив локоть наружу, вначале вдоль озера, потом все выше в горы. Машин почти не было, иногда я обгонял трактор или парочку велосипедистов. Некоторое время я ехал по прямой, как линейка, аллее, обсаженной тополями. Мотор хрипел, как это умеют или умели только моторы «2CV». Словно кто-то катает по улице жестяные банки. Не знаю почему, но мне очень хотелось петь. Может, потому, что небо было таким высоким, таким голубым, таким ясным? Я приехал в долину, на улицу, которая, как и сама долина, становилась все уже. На повороте едва не столкнулся нос к носу с почтовым автобусом, слава Богу, водитель вовремя дал сигнал. Автобус был огромный, новенький, блестящий, с панорамными стеклами, когда я подал назад и съехал на обочину, водитель мне дружелюбно улыбнулся.

Потом дорога начала серпантином круто подниматься в гору. Подо мной шумели ручьи. Сосны, кедры, поросшие мхом утесы. На крутых поворотах мне все время приходилось сбрасывать скорость, да и на прямых участках дороги я мог ехать только на второй. Один раз свистнул сурок, другой раз в лес пробежала косуля.

Затем дорога сделалась ровной, она шла вдоль бушующего горного ручья, мимо скалистой горы, четырех башен из известняка, смотревших в небо. Еще один плавный поворот, и вот я уже среди домов и сараев из темного дерева, на верхнем краю деревенской площади, похожей на арену, так круто спускающуюся вниз, что мне снова пришлось включить первую скорость. Я поехал вниз к постоялому двору, перед которым уже стояли два-три автомобиля. Когда я выходил из машины, то увидел чуть повыше Черную часовню, выкрашенную не в черный, а в белый цвет. На солнце золотом сверкал флюгер в виде петуха.

Постоялый двор сиял такой же белизной (наверно, хозяин постоялого двора и священник вместе покупали краску для ремонта), а на всех окнах были прикреплены зеленые ящики с геранью. Желтая светящаяся реклама пива «Кардинал» над стеклянной дверью, которая автоматически открылась, когда я подошел. Большой зал, много столов. Белые скатерти, салфетки, сложенные, как кардинальские шапочки. Ни души, и за стойкой никого. Над стойкой такая же, как снаружи, желтая светящаяся реклама пива «Кардинал». Я открыл следующую дверь и увидел комнату, такую темную, что с трудом можно было различить столы и стулья. Скорее кладовая, пахнувшая пылью.

Я вернулся к стойке и крикнул:

— Есть кто-нибудь? — И почти сразу же передо мной оказался молодой, крепкий мужчина, в руках у него была стопка тарелок, которую он опустил на стойку.

— Что желаете? — спросил он.

— Можно видеть хозяина?

— Я хозяин.

— Я сын Карла, — сказал я. — Хочу забрать гроб.

— Чей сын? — Хозяин смотрел на меня. — Какой еще гроб?

— Гроб моего отца. Он тут, среди других гробов.

Хозяин почесал в затылке и засмеялся.

— Помню, помню, — произнес он. — Гробы перед домом. Когда мы были детьми, то играли там в мертвецов. — Он нацедил пива. — При перестройке, тогда хозяином был отец, мы пустили всю эту рухлядь на дрова. — Он пододвинул мне пиво, и я сделал большой глоток.