Дневник немецкого солдата

Кёрнер-Шрадер Пауль

Когда проводника наконец подняли наверх, он не дышал. Я стал делать ему искусственное дыхание.

С угла, где находился временный командный пункт начальника района, меня кто-то окликнул. Я послал туда одного из солдат, а сам продолжал возиться с проводником. Солдат вернулся с четырьмя лампами со спиртом. Он доложил, что приказано извлечь наверх все трупы, и шепотом добавил:

— Унтер-офицер! Этот седой лейтенант сидит там на камне и ревет. Здесь погибла вся его семья. Жена, дочь и внук. Все сгорели.

Прибыли подводы для перевозки

трупов. Страшная это была работа. Куда страшнее службы санитара на фронте. В полутьме подвала, озаренного зыбким светом спиртовых ламп, солдаты на носилках выносили погибших, молча переступая через трупы. В этом подземном морге мертвецы лежали, сидели или стояли, облокотясь на груду чемоданов так, как их застала смерть. Женщины, старики, дети, молодые девушки, которые были живы еще несколько часов тому назад.

Старая медицинская сестра, добровольно присоединившаяся к нашему отряду, ходила по подвалу и собирала документы тех, кто несколько часов назад спустился сюда, чтобы спастись от бомбардировки. Она делала это так старательно и методично, словно сейчас самым важным было собрать бумаги и зарегистрировать трупы.

Я приглядывался к фашисту Гекманну, как он переживает этот эпизод «победоносной войны». Уже на втором часу работы Гекманн попросил своего напарника:

— Вольфганг, дай я пойду впереди, а ты неси сзади. Я больше не могу спокойно смотреть на все это. Потом мы обменяемся местами…

Несли молодую женщину в меховой шубке. Старая медсестра предложила снять шубку и положить на груду других вещей. Я прочел на манто фирменный знак «Made in Norge».

— Украдено в Норвегии, — пробормотал я.

— Что? Украдено?! — истерически закричала сестра. — Вы все предатели. Веревка по вас плачет! — И продолжала еще что-то визжать о трибунале, измене, дисциплине.

И вдруг Гекманн, этот ярый приверженец Гитлера, заступился за меня:

— Что вы вмешиваетесь не в свое дело? — закричал он на медицинскую сестру. — Унтер-офицер прав. Вы лучше скажите, где наши воздушные силы? Где наши знаменитые оборонительные сооружения? Где, где?! Кругом сплошной обман.

И это тот самый юнец, который два дня назад грозил мне военным трибуналом.

Мы переходили из подвала в подвал. В одном из домов мой отряд обнаружил останки сгоревших людей. От прикосновения мертвецы рассыпались. Солдаты сгребали останки совками, жестянками, ведрами. Гекманн где-то раздобыл искореженную огнем эмалированную вывеску и принялся помогать солдатам. Постепенно копоть с вывески сошла, и отчетливо проступила надпись: «Храните свои деньги в строительной сберкассе, и вы можете построить себе собственный домик».

В припадке бешенства Гекманн швырнул свое орудие труда и стал топтать его. Солдаты молча наблюдали его истерику. Он поспешил наверх, бросился в развалины соседнего дома, долго копался там и вернулся снова с вывеской какой-то фирмы. Это была реклама зубной пасты: «Пользуйтесь пастой «Блендакс», и у вас будут красивые белые зубы».

— Белые зубы и черепа,

это еще куда ни шло, — бормотал Гекманн, как бы извиняясь за свою недавнюю истерику. — Но собственный дом от сбережений среди развалин и трупов, от этого можно сойти с ума. Если вам нравится, смейтесь надо мной, мне все равно.

Солдаты решили немного передохнуть и закурили. Ефрейтор Кёлер, в прошлом музыкант, работал на поверхности, потому что у него два пулевых ранения в легкие, и ему нельзя спускаться в задымленный подвал.

С горечью он произнес:

— Неужели это когда-нибудь восстановят? Сколько же пройдет времени?

Гекманн впился в Кёлера глазами. Лицо его передернулось.

— А когда этому придет конец? — быстро заговорил он. — Мне кажется, что я полный идиот. Тело мое изранено. Моя мать живет в подвале среди бочек пива. Мою последнюю получку я отдал в фонд зимней помощи. Пора бы кончать с этим. Все это чепуха! Все надо прекратить. А мы еще жертвуем на это деньги. Идиоты! Кругом разрушения: дома, здесь, всюду, везде. Фронты отступают и спереди и сзади. У нас разбомбило дом, и у моей матери ничего нет. Ей выдали тридцать две марки, две чашки и две тарелки. А я, идиот, жертвую деньги. Надо со всем этим кончать!..

— Ты прав, Гекманн. Позавчера, когда я тебе говорил то же самое, ты хотел отправить меня в военный трибунал.

— Я же признал, унтер-офицер, что я идиот.

— Мы жертвовали на вооружение еще до начала войны. Мы пошли на фронт, и нам же пустили кровь. А после войны мы же должны платить за нанесенный ущерб. Пусть мне кто-нибудь из вас объяснит, какой для нас в войне прок?..

Все молчали. Только Гекманн еще раз повторил:

— Позавчера я был неправ, унтер-офицер. Только сегодня это до меня дошло.

Когда мы возобновили работу, Гекманн повел себя совсем странно. То он рыдал над чьим-то трупом, то громко и бессмысленно командовал, то подхватывал носилки и шагал с ними браво, как на параде. Я предложил ему поработать наверху, там складывали мертвецов на повозки.

Спустя некоторое время я тоже вылез наверх глотнуть свежего воздуха. Я шатался, как пьяный. Мы тащили с напарником носилки, накрытые куском полотна. Гекманн и музыкант Келер подхватили их у нас и опрокинули через борт повозки. Они проделали это неловко, с носилок в щебень скатилась головка ребенка.

Возница, старый человек, схватился за сердце. Гекманн уставился на детскую головку, потом сорвал с кителя орденскую колодку, дико захохотал и запел:

Антон, дерьмо мы возим, Дерьмо мы возим для полка! Антон, мы возим трупы, мы возим трупы До победного конца!

Подошел офицер саперной части, освобождавшей подходы к подвалам.

— Унтер-офицер! Ваши люди перепились, что ли?

— Нет, господин капитан. Человек потерял душевное равновесие.