Дневник немецкого солдата

Кёрнер-Шрадер Пауль

Капитан увидел детскую головку, побледнел и пошел, приговаривая:

— Боже мой, тут ничему не приходится удивляться.

Гекманна мы уложили на носилки. Я достал шприц и сделал ему успокоительный укол. Он все еще пел, но уже тихо, почти шепотом. А я, не в силах сдержать себя, стал орать на своих раненых:

— Сложить носилки! Вымыть руки! Служба окончена!

На временном командном пункте какой-то ефрейтор кричал в полевой телефон:

— Нет, нет, одни только трупы…

Я подошел к седому лейтенанту:

—

Докладывает унтер-офицер Рогге. Спасательные работы окончены…

— Пожалуйста, отправляйтесь домой, — устало сказал седой лейтенант и отвернулся.

— Пусть убирают трупы те, кто повинен в этой бойне! — заорал я, окончательно потеряв над собой власть.

Ефрейтор Кёлер взял меня за локоть:

— Пойдем, унтер-офицер. Не делай глупостей.

Мы привязали Гекманна к носилкам и пошли строем к вокзалу. С час нам пришлось ждать поезда. Гекманн пришел в себя.

— Дать тебе попить? — спросил я его.

— Разве вы, унтер-офицер, мне что-нибудь дадите?

Я дал ему свою флягу. Жадно осушив ее, Гекманн посмотрел на меня ясными, как у ребенка, глазами, полными слез.

— Вчера я на вас донес, унтер-офицер. За антигосударственные высказывания. Вас предадут военному суду.

И снова Гекманн закричал и запел свою песенку о победном конце.

Опять пришлось связать его и сделать укол.

Ефрейтор Кёлер сказал мне:

— На твоем месте я не стал бы ему помогать. Он же в самом деле донес на тебя.

— Да? А я думал, он бредит…

— Нет. Он еще вчера вечером хвастал, что написал рапорт о том, что ты коммунист и призываешь к капитуляции.

Да, дело худо. Старое, да еще это… Пожалуй, мне грозит виселица.

Кто-то из солдат буркнул:

— Вот идиот.

Другой добавил:

— Он сошел с ума. Так и надо сказать.

Подошел поезд. Солдаты поставили в товарный вагон носилки с Гекманном и влезли сами. Ефрейтор Кёлер сказал:

— Теперь, унтер-офицер, тебе надо заняться спасением самого себя…

Вернувшись в госпиталь, я составил подробный рапорт о наших спасательных работах и, кроме того, доложил о нервном заболевании сапера Гекманна.

Его отвезли в психиатрическое отделение.

Утром вестовой начальника госпиталя сообщил, что меня вызывает шеф.

— Я слышал, этот псих Гекманн донес на вас офицеру пропаганды, — добавил вестовой. — За этим, наверно, вас и вызывают.

В кабинете начальника госпиталя, кроме седовласого капитана медицинской службы, никого не было.

— Мне бы следовало сегодня обращаться с тобой на «вы», унтер-офицер, — начал старый врач. — Только что закончили следствие по поводу диверсии, и вдруг на тебя донос. Что там у вас вышло с Гекманном? Верно, что ты ему заявил, будто война — дерьмо и надо кончать с ней. Верно?

— Никак нет, господин капитан медицинской службы, ничего подобного я не говорил.

— Зачем лезть под расстрел, Рогге? — продолжал

капитан, не обратив внимания на мои слова. — Лучше твердить, что мы победим, даже если это и не так.

Вошел офицер пропаганды. Он положил на стол перед врачом какой-то документ. Капитан пробежал его и обратился ко мне:

— Во время спасательных работ вы как следует отыгрались на Гекманне?

— Что вы, господин капитан медицинской службы. Я щадил Гекманна. Как только увидел, что работа ему не по силам, сам встал на его место.

Офицер пропаганды подтвердил, что солдаты из спасательной команды говорят то же самое. Он спросил меня:

— Несколько дней назад Гекманн подал рапорт, в котором утверждает, что вы коммунист. Это верно?

— Разве вы коммунист? — удивился старый врач.

— Нет, господин капитан медицинской службы. Да и будь я коммунистом, неужели я бы стал говорить об этом Гекманну? Он больной человек, все время бредит.

— Можете идти.

Я ушел несколько успокоенный. Кажется, и офицер пропаганды не склонен раздувать это дело. Он по горло занят розысками дезертиров.

Все чаще дезертируют раненые. Уедет солдат из госпиталя в отпуск и не возвращается. Посылать запросы на его родину бессмысленно. Пока дойдет почта, там уже начнется эвакуация учреждений и все равно отвечать будет некому. Вообще, не разберешь сейчас, где фронт, где тыл. Все стремительно меняется и перемещается.

Уже и здесь, в Георгсвальде, слышен грохот орудий. Звенят стекла от залпов тяжелых артиллерийских батарей. Фронт гудит, наступает. Все нарушено. Вермахт, эта адская машина, разваливается.

Приказано эвакуировать госпиталь, а куда, никто не знает. Один приказ противоречит другому. То грузиться, то разгружаться. Всех ходячих раненых предложено немедленно передать в резервные части. Штюкендаля отправили в Берлин, в резервный батальон. Бауманна назначили водителем санитарной машины и отправили на фронт. Я остался совсем один, даже Каблов и тот не появляется, а у меня для него припрятан целый ящик винтовок и патронов. На виду я оставил только четыре винтовки голландского производства. Сдам их, если потребуют, все равно к этим винтовкам трудно подобрать патроны. Ночую я теперь в скорняжной, прислушиваюсь к грохоту повозок на улице, вскакиваю при малейшем шорохе.

* * *

Около двух часов ночи в окно постучались условным стуком. Это Каблов. Я впустил его и молча повел к ящику с оружием. Мы вытащили ящик на улицу. Там Каблова ожидала какая-то машина. Погрузили, пожали друг другу руки, и машина уехала.

А утром пришел окончательный приказ об отходе. Все имущество вещевого склада я начал грузить на автомашины.

На центральных улицах строят баррикады. «Фольксштурм» готовит город к обороне. Срублены все деревья, создаются завалы.