Дневник одного тела
Шрифт:
* * *
23 года, 5 месяцев, 21 день
Понедельник, 31 марта 1947 года
Поел через силу. Плохо спал. Ничего не проходит и не выходит. Почти постоянные боли на уровне пищевода. Я затянул с этим делом и теперь нервничаю. Этьен говорит, что надо обследоваться. Это особенно полезно для нервов, говорит он. Гастроэнтеролог, к которому он советует обратиться, может положить меня к себе в больницу Кошен через две недели. Немного помогают пастилки «Ренни». От Сюзанны никаких вестей.
* * *
23 года, 5 месяцев, 30 дней
Среда, 9 апреля 1947 года
Осталось
* * *
23 года, 6 месяцев, 2 дня
Суббота, 12 апреля 1947 года
Я себя не перевариваю.
* * *
23 года, 6 месяцев, 4 дня
Понедельник, 14 апреля 1947 года
Консультация у врача длилась семь минут. Вышел от него в ужасе. Не запомнил и четверти из того, что наговорил мне этот гастроэнтеролог. Я не смог бы описать его кабинет. Странное расстройство памяти. Вам повезло, один пациент отказался от госпитализации, я могу взять вас через три дня. Это правда или он накормил меня этой трепотней только затем, чтобы не сказать, насколько все не терпит отлагательств? Я не слушал его, только вглядывался в его лицо. Сухо, четко он пояснял мне, что через три дня вставит мне в живот трубку, чтобы посмотреть, что там происходит. Больше на лице этого специалиста прочесть было ничего нельзя, но моя ипохондрия наделяла каждую его черточку невысказанной задней мыслью. Ты скоро совсем спятишь, мой милый, ты ведешь себя так, будто этот врач – переодетый эсэсовец!
* * *
23 года, 6 месяцев, 6 дней
Среда, 16 апреля 1947 года
Не могу читать. Не могу ни на чем сосредоточиться. Только физический труд еще как-то меня отвлекает. Хотя сегодня утром Жозетт сказала, что у меня отсутствующий вид, а Марион – что озабоченный. «Ренни» мне больше не помогает. Совсем. Нервы вконец расстроены. Нет никаких сомнений: ставки сделаны, я в последний раз в качестве не-больного пью это вино, ем эти маслины, это пюре (которые, впрочем, не проходят), и я никогда больше не увижу, как цветут каштаны Люко.
С каких это пор тебя интересуют каштаны, придурок? Ты же всегда считал их слишком «школьными»! Все верно, но теперь, когда я уверен в скорой смерти, я мог бы влюбиться и в таракана. Страх заболеть ужаснее самой болезни. Поставьте же мне скорее диагноз, чтобы я воспрял духом! Уж перед неминуемым раком я смогу держаться достойно. Я даже знаю как – есть у меня в запасе несколько героических поз. Но пока – влажные ладони, дрожащие пальцы, приступы паники, от которых запор переходит в понос, – как когда мне было двенадцать лет. Я не буду больше бояться, не буду бояться, никогда не буду бояться… Ничего себе! неужели я так ничему и не научился? Неужели этот дневник, который я завел, чтобы изгнать из себя вот этот самый страх, был ни к чему? Неужели мне всю жизнь придется уживаться с этим ничтожеством, с этим беспозвоночным, который при малейшем мандраже сразу делает в штаны? Хватит ныть! Ишь, распустил нюни! Прекрати, слышишь?! Посмотри на себя со стороны, идиот несчастный, ты выбрался живым из всемирной мясорубки, и чудеснейшая из женщин открыла тебе дорогу, по которой ты можешь пройти в дамки!
* * *
23
Четверг, 17 апреля 1947 года
Прошел гастроскопию в состоянии полной отрешенности. Сдался на милость науки. Слепая вера и никаких иллюзий. Тихий фатализм. Все время, пока гастроэнтеролог вместе с помощником засовывали мне в глотку шланг, а потом пропихивали его по пищеводу, чтобы в конце концов обследовать мой желудок до самого привратника, я боялся, что меня вырвет, и чтобы побороть этот страх, думал о шпагоглотателе, которого видел однажды в детстве, когда папа водил меня в цирк. Изучая мои внутренности, врачи трепались. Поправляя шланг, они обсуждали будущий отпуск. Вот и хорошо. Пусть. Одна жизнь кончается, другие продолжаются. Хорошая новость: обследование показало банальное раздражение слизистой пищевода. Плохая новость: мне придется снова прийти с результатами анализа крови. Лечение: обволакивающие средства и диета. Никакого мяса в остром соусе (похоже, этот врач не в курсе, что у нас – карточки).
* * *
23 года, 6 месяцев, 18 дней
Понедельник, 28 апреля 1947 года
Обследования показали, что все в норме. Ничего у меня нет! Что вызывает у меня смешанное чувство ликования, омраченного стыдом за собственную трусость. Но главное – облегчение, ввиду чего я отправился с Эстеллой в ресторан. Я заказал ливерную колбаску, жареную картошку и бутылку «Бруйи». До сегодняшнего дня мне нельзя было ничего кислого. Потом – прекрасная прогулка с Эстеллой по Ботаническому саду. Мое тело снова со мной. Да-да, прямо по Монтеню – прекрасный свет здоровья !
* * *
23 года, 6 месяцев, 28 дней
Четверг, 8 мая 1947 года
Прохожий спрашивает, как пройти к Трокадеро. Но вместо того чтобы показать, я вдруг, неожиданно для самого себя, говорю ему с Сюзанниным акцентом, «шо я нездешний, шо я с Квебека и никакого Трокадеро н’знаю». Когда Сюзанна изображала французское произношение – мое произношение, – она показывала мне физиологическую сторону нашего языка. Лицо ее вытягивалось, брови подскакивали кверху, она задирала голову, прикрывала веки, выпячивала вперед губы с капризно-надменным выражением: вы, французы, черт бы вас побрал, говорите своей куриной гузкой с таким видом, будто прямо сейчас высрете на наши бедные головы золотое яйцо!
* * *
23 года, 6 месяцев, 29 дней
Пятница, 9 мая 1947 года
Произношение, говорила Сюзанна, это как если бы мы ели свой язык! Ты, француз, в нем ковыряешься, а я уминаю за милую душу!
ЗАМЕТКА ДЛЯ ЛИЗОН
...
После истории с ипохондрией – пропуск длиной в несколько месяцев. Вновь обретенная радость бытия, начало карьеры и связанное с этим возбуждение, а также политические поединки оказались важнее этого дневника. Сыграв со мной очередную шутку, тело отошло на задний план. Да и послевоенная жизнь била ключом.
* * *
24 года, 5 месяцев, 19 дней
Понедельник 29 марта 1948 года
После сеанса любви Брижитт спрашивает, не веду ли я дневник. Я говорю, что нет. А она ведет. Я спрашиваю, напишет ли она в нем про нашу ночь. Возможно, говорит она с притворной стыдливостью, характерной для девушек, которые, признавшись в главном, считают, что, упираясь в деталях, сохранят-таки свою тайну. Конечно, напишешь, подумал я, и именно поэтому у меня нет личного дневника. От сегодняшней ночи у меня останется, прежде всего, стойкое ощущение болезненного напряжения уздечки крайней плоти, которая чуть не порвалась. Это все, о чем я должен написать здесь. Остальное, более приятное, никакого дневника не касается.