Дневник одного тела

Пеннак Даниэль

ЗАМЕТКА ДЛЯ ЛИЗОН

...

Перерыв длиной в два года. Здесь опять дневник уступил место становлению «социальной личности». Профессиональный рост, политическая борьба, всевозможные дебаты, статьи, выступления, встречи, поездки по всему свету, лекции, коллоквиумы – короче говоря, сырье для тех самых мемуаров, написать которые тридцать лет спустя будет убеждать меня Этьен. Мона смотрела на все это иначе: мир спасаем, а своих детей забываем! Действительно, Брюно часто потом упрекал меня в том, что в тот период нашей жизни чувствовал себя сиротой. Отсюда, несомненно, и наше взаимонепонимание.

* * *

32 года, 4 месяца, 24 дня

Понедельник 5 марта 1956 года

Сегодня

утром, когда я встречал Тижо у выхода из тюрьмы, мне внезапно вспомнился день его рождения. Или, точнее, само его рождение – ведь он родился у меня на глазах! В буквальном смысле слова! Я своими глазами видел, как он вышел у Марты между ног – крепко зажмурившись и стиснув кулачки, как будто входил в жизнь уже с твердым намерением не давать ей спуску. Мне было десять лет, и это зрелище потрясло меня до глубины души. Но сегодня, глядя, как дверь следственного изолятора (щель в огромных железных воротах, врезанных, в свою очередь, в рыжий камень тюремной ограды) выталкивает его наружу, я вдруг снова увидел, как он появился между ног у Марты, оравшей благим матом (должно быть, это и побудило меня тогда открыть дверь ее комнаты), увидел не слишком обеспокоенную воем своей пышнотелой невестки Виолетт, которая тут же прогнала меня: «А ты что тут делаешь, а? А ну-ка, брысь отсюда!» – и я захлопнул дверь, но лишь для того, чтобы немедленно приклеиться носом к окну, где Виолетт, смеясь, несмотря на окровавленные руки, поднимала вверх Тижо – целого, со всеми ручками-ножками; увидел обливающуюся путом Марту в промокшей постели, самого Тижо – черно-багрового, орущего что есть силы, и себя – как какая-то неведомая сила оторвала меня от окна, и я оказался нос к носу с мертвенно-бледным Манесом, который, дыша водкой, спросил меня с таким видом, словно от моего ответа зависело, жить мне дальше или нет: «Ну, что? Парень или шлюшка?» Это был парень. Но такой малюсенький, что, получив при рождении имя Жозеф (в честь Сталина), он сразу превратился в Тижо. Дверь тюрьмы закрылась за его спиной, Тижо посмотрел направо, потом налево, оценивая перспективы свободной жизни, заметил наконец меня на противоположной стороне улицы и, смеясь от радости, раскрыл мне объятия.

* * *

32 года, 5 месяцев, 1 день

Воскресенье, 11 марта 1956 года

Половину утра Брюно ходит высунув язык, который болтается у него, как у размечтавшейся собаки. Когда я спросил его о причинах этой демонстрации, он ответил с самым серьезным видом: Языку скучно сидеть внутри, вот я и вывожу его погулять время от времени. Мальчик еще живет и воспринимает себя как разбросанные в беспорядке детали пазла. Он знакомится с составляющими его элементами, будто с новыми товарищами. Он прекрасно понимает, что речь идет о его языке, и ни секунды в этом не сомневается, но он еще может играть с ним, представляя его чем-то инородным, и выводить на прогулку, как собачку. Язык, рука, ноги или мозг (в последнее время он часто беседует со своим мозгом: тише! Мы с мозгом разговариваем!) – все эти детали самого себя еще способны его увлечь. Но пройдет несколько месяцев, и мы больше не услышим от него подобных высказываний, а через несколько лет он и сам не поверит, что говорил такое.

* * *

32 года, 6 месяцев, 9 дней

Четверг, 19 апреля 1956 года

Тижо заметил, что, чихая, я говорю: «Апчхи!» – буквально. Он считает это проявлением благовоспитанности. Вечно твои хорошие манеры! Ты такой воспитанный, что, если бы твоя задница умела говорить, она произносила бы четко: «Пук!»

* * *

32 года, 10 месяцев

Пятница, 10 августа 1956 года

Глядя, как дети чистят зубы, я должен признаться, что сам не исполняю ничего из того, что мы с Моной требуем от них: чистить зубы три раза в день, сосредоточившись только на этом деле, сначала верхние – сверху вниз, пожалуйста, потом нижние – снизу вверх, пожалуйста, передние и задние, а напоследок все сразу – круговыми движениями, да подольше, с чувством, с толком, не меньше трех минут. Сам я сохранил привычку чистить зубы только вечером, беспорядочно и наспех, чтобы не дышать на Мону съеденным ужином. Иными словами, не люблю я чистить зубы. Я прекрасно знаю, что зубной налет делает свое дело, оседая на зубах как ледяной припай, что с возрастом моя улыбка пожелтеет и обнажится, что когда-нибудь эту стену можно будет взять только отбойным молотком, что меня ожидают мосты и вставная челюсть, но все равно ничего не могу с собой поделать и, как только подходит время чистить зубы, тут же вспоминаю, что у меня еще есть масса неотложных дел: вынести мусорное ведро, позвонить по телефону, доделать срочную

работу… Можно подумать, что привычка откладывать все на потом, которую я давно уже победил и на всех фронтах, сумела все же окопаться и укрепить свои позиции именно в этой области – в области гигиены полости рта. Откуда это все идет? От скуки. Чистка зубов для меня – это преддверие вечности. Бульшую скуку на меня способна нагнать только церковная месса.

* * *

33 года, 18 дней

Воскресенье, 28 октября 1956 года

Мона отправилась на прогулку с Лизон, а я на целый день остался вдвоем с Брюно. За исключением дневного сна, когда он целый час пребывал в коматозном состоянии, он все время вертелся, двигался, и мне вдруг подумалось, что ни один взрослый в мире, каким бы молодым, крепким, натренированным, неутомимым он ни был, ни один взрослый в расцвете своих нервных и мышечных сил не смог бы выработать за день и половины той энергии, что расходует тельце этого маленького мальчика.

* * *

33 года, 4 месяца, 17 дней

Среда, 27 февраля 1957 года

Вышел сегодня из дома недостаточно тепло одетым. Холод сразу набросился на меня и пронизал насквозь. В жару все бывает наоборот. Зима охватывает нас снаружи, лето впитывает в себя.

* * *

33 года, 4 месяца, 18 дней

Четверг, 28 февраля 1957 года

Соответствовать температуре окружающего воздуха – вот к чему я теперь стремлюсь.

* * *

33 года, 5 месяцев, 13 дней

Суббота, 23 марта 1957 года

Проснулся с горечью во рту и в мрачном расположении духа. Я решительно не способен противостоять обжорству, независимо от компании – приятная она или малоприятная. В первом случае я ем оттого, что слишком увлечен разговором, во втором – от скуки, но в обоих случаях ем и пью слишком много, не испытывая при этом реального желания есть или пить. На следующий день последствия налицо: горечь пробуждения, разлившаяся желчь во рту и в душе. Что касается вчерашнего вечера, я грешу на колбасу с хлебом и маслом и на три порции виски в качестве аперитива. Колбаса и масло не прошли таможню. Впрочем, последовавшая за ними солидная порция кассуле – тоже. (Сколько раз я брал себе добавку? Три?) Утренняя горечь во рту обо всем доложила начальству – мне самому, и я снова осудил себя за неумение себя самого контролировать. За аперитивом я поглощаю закуски как заведенный. Все эти маленькие тарелочки стимулируют у меня хватательный рефлекс. И я хватаю. Болтаю и хватаю. Как заведенный. Эту связь между едой и скукой – или едой и увлеченностью – я знаю за собой с раннего детства. С тех самых пор, когда мама заставляла меня разыгрывать «благородную барышню», иначе говоря, разносить закуски по гостям, запрещая при этом прикладываться к ним самому. Наказание тоже восходит к тем же самым временам: сегодня утром я ощущал во рту вкус масла от тресковой печени.

* * *

33 года, 5 месяцев, 14 дней

Воскресенье, 24 марта 1957 года

Сегодня вечером – тяжелое, липкое дерьмо. Двух полных бачков воды не хватило, чтобы отлепить его от дна унитаза и смыть коричневые следы. Пришлось воспользоваться щеткой. И тут – новое открытие: в детстве я не понимал, зачем нужна в туалете щетка – эта дикобразья голова, постоянно мокнущая в емкости с чистейшей водой. Я принимал ее за украшение, привычное и не имеющее никакого практического смысла. Иногда она становилась для меня игрушкой, скипетром, которым я потрясал, сидя на троне. Это неведение было связано с тем, что у детей экскременты совсем или почти не липнут к дну унитаза. Они соскальзывают с него сами собой и исчезают в водовороте, не оставляя следов. Ангельские отходы. Никаких щеток. Но в один прекрасный день материя берет верх над духом. Она начинает сопротивляться. Она черствеет. Мы не придаем этому значения – мы даже не заглядываем в унитаз, – пока кто-нибудь из взрослых не обратит на это наше внимание и не потребует, чтобы мы убирали за собой.

Когда же мне довелось впервые проделать эту операцию – воспользоваться щеткой для унитаза, которой теперь мне приходится пользоваться довольно часто? В дневнике это не отмечено. А тем не менее, это был важный день моей жизни. Своего рода потеря невинности.

Подобные лакуны утверждают меня в предубеждении относительно личных дневников: они никогда не отражают ничего действительно важного.

* * *

33 года, 6 месяцев, 11 дней