Дневник последнего любовника России. Путешествие из Конотопа в Петербург
Шрифт:
В голове моей все смешалось, а затем меня потряс ужас – неужели этой ночью я и в самом деле дважды перепутал молодую трактирщицу – сначала с медведицей, а потом и с древней старухой? С той самой старухой, что едва сидела на завалинке? О… То-то же слова одобрения, доносившиеся мне в ухо в минуты страсти, звучали столь невнятно. У старухи просто не было зубов! Да не погибло ли это древнее создание после моего любовного натиска?
Мурашки так и бежали по всему моему телу – в какие же конфузы я угодил! Тут же, впрочем, явились и другие мысли – уж не привиделось ли мне все это: любовная баталия с медведицей, бородатый мужик, жаждавший страсти! И как можно было перепутать хотя бы даже и в темноте крепкую молодку
– Тимофей, Тимофей! – крикнул я своему слуге, сидевшему на облучке. – Ты чистил мою одежду, видел ли ты на ней черную шерсть?!
– Что, барин? – спросил Тимофей, и бричка наша вдруг остановилась.
Оказалось, что она застряла посреди огромной лужи. Вокруг на деревьях всполошенно кричали сороки и галки, ставшие свидетелями этого происшествия. Тимофей, бормоча проклятия, спустился вниз и взял лошадей за поводья. В помощь ему откуда-то появился мужичок. Общими усилиями им удалось вывести из лужи бричку, после чего мужичок взобрался в нее и уселся рядом с корнетом.
Я удивился, почему Езерский позволил ему сесть рядом с собой и как им удается вдвоем помещаться на маленьком сиденье.
Речные снегири
– В тесноте, да не в обиде, – словно угадав мои мысли, сказал мужичок. – А ты, барин, не переживай – не такие еще конфузы приключаются.
– А ты кто такой?
– Что ж спрашивать, коли и сам знаешь.
Я пригляделся, душа моя похолодела, а «мужичок» захихикал. Я хотел перекреститься, но рука была как деревянная. Сидевший передо мной, заметив мою беспомощность, напустил на себя важный вид и, откашлявшись, сказал:
– Что ж, это еще полбеды, что тебе медведица попалась. А вот другому барину, Иванфедорычу, еще больше не повезло – в снегириху влюбился. Да ты ведь знаешь этого барина, очень хорошо даже знаешь, – «мужичок» снова захихикал, обнажая неровные желтые зубки.
– Не желаю тебя слушать! – вскричал я. – Сгинь, лукавый!
– Да что ж ты сердишься? Я ведь только напомнить хотел, чтоб тебе не так горько за вчерашнюю медведицу было. Ведь со снегирихой-то куда хуже вышло. Помнишь?
– Не помню.
– Так изволь, я напомню. Уж какая распрекрасная жизнь была у Иванфедорыча с супругой да сынком, но вдруг все пошло прахом. А отчего? Да всего-то потому, что снегириха в те края залетела да с муженьком-снегирем по соседству поселилась. Красивая, статная такая. Одна беда – погулять любила. Бабы говорили, что от того она в загулы-то пускалась, что снегирь ей попался больно занудливый. Не знаю – так ли было на самом деле, не так, но все ж уж с кем только ни блукатилась та снегириха! И с клестами, и с дроздами, и с сычами болотными, и с неясытью всякой. И все ей мало! Говорят, что и к беркуту в московский зверинец на свидания летала. А потом уж и к лесничему в постель стала наведываться. Лесничий после этого умом подвинулся, помнишь? – прищурившись, поинтересовался мужичок.
И, как будто на самом деле должен это помнить, я возмутился:
– Врешь, с лесничим она не блукатилась!
– Блукатилась, блукатилась. Снегирь, конечно, переживал очень. Еще бы – жена, а такое вытворяет. Как своим и лесниковым детям в глаза смотреть! И вот однажды не стерпел снегирь унижения да и пустил себе пулю в лоб. Недолго снегириха горевала… Иванфедорыч ее подхватил да вместе и в омут! Уж на что оба были распутные, да и то устыдились своего безобразия и в омут переместились, чтоб никто безобразия их не видел и укоры им не строил. А главное – чтоб жена Иванфедорыча ревностью не допекала. А впрочем, как она могла
– Врешь, не помню!
– Помнишь, помнишь. Но ведь и на этом история не закончилась.
– На этом и закончилась.
– Кабы так, – «мужичок» захихикал. – Сынок-то служить пошел, а папашка-то его, Иванфедорыч, не угомонился.
– Как так?
– В сома оборотился, нору в омуте вырыл, там и живет теперь со снегирихою. Ну, и в усадьбе своей, конечно, тоже иногда поживает, но все больше в омуте. Там ему больше нравится. А ты не знал? У них и детки есть – речные снегири. Да ты себя понюхай – не пахнешь ли сам-то речным снегирем? Или – лесником? Не напрасно, может, на медведицу-то польстился?
…Грянул выстрел. Корнет Езерский схватил меня за руки, на помощь ему пришел Тимофей. Вдвоем они вырвали у меня из рук пистолет, забрали саблю. «Попал ли я в него, попал ли?» – спрашивал я, вырываясь из их рук и пытаясь убедиться, что не промахнулся.
«Поручик, вы с ума сошли! На вершок от меня пуля пролетела!» – прямо в лицо мне кричал Езерский.
«Да он весь в огне, к дохтору его надо!» – как бы сквозь сон слышал я голос своего слуги.
В госпитале
Как меня доставили в госпиталь города Жиздры, помню весьма смутно. Уже потом Тимофей сказал, что доктор почел меня уж безнадежным. «Кабы корнет не схватился за саблю, не покорились бы они – не стали б лечить-с», – пояснил мой верный слуга.
Но доктор покорился, а я выкарабкался. Тимофей ухаживал за мной с той заботливостью, на какую не всякая нянька способна, а сам, чтобы не пропасть от голода, прибился к госпитальной кухне.
По мере моего выздоровления все меньше видений являлось ко мне, и теперь, когда я почти уже здоров, с изумлением вспоминаю все пережитое за последние дни. О, какая бездна разверзлась перед моим мысленным взором! Что происходило со мной на самом деле, а что было лишь игрой воспаленного разума, не всегда теперь представляется возможным разделить. При этом болезнь, сопряженная с временным помешательством моего разума, явила во всей полноте ужасающую картину моего духовного и нравственного падения. Вероятно, Господь послал мне эту болезнь, чтобы я смог остановиться и ступить на путь нравственного возрождения.
Однако я чувствую, что пока не имею еще сил, чтобы круто повернуть свою жизнь в другую сторону.
Единственное, на что хватило у меня нравственных сил, так это на это, чтоб обнять Тимофея и сказать ему: «Братец ты мой, братец! Спасибо тебе за все!»
Тимофей прослезился, да и я тоже.
…Лежа на койке, наблюдаю за слугой своим. Прежде мне было не до него: подумаешь, выиграл какого-то человечка в карты! Неужто его за это полагается еще и рассматривать? Теперь же я отчетливо вижу, что мой слуга наделен многими достоинствами, которых не во всяком благородном человеке сыщешь. Так, например, ради ближнего он готов отказывать себе во многом. Даже порой в самом необходимом. И делает он это не по холопскому скудоумию – Тимофей хотя и неграмотный, но весьма смышленый от природы, – а потому, что так уж устроена его целомудренная душа: чужие тяготы и скорби воспринимает он как свои собственные.