Дневник последнего любовника России. Путешествие из Конотопа в Петербург
Шрифт:
Приобретя все необходимое, я спросил у приказчика, гражданство какого государства имеет иностранец Иван Степушкин. Малый, дотоле выказывавший отменную расторопность, как-то сразу приостановился и стал запускать искательные взоры на разные предметы, находившиеся в лавке, как то: на связки сушеной рыбы, мотки пеньки, коробы с пряниками, тюки с тканями и т. д. Наконец взор его уперся в мешок с сахаром, точно в стену, а сам он уже совершенно замер. Так муха, бывшая летом весьма энергичной и назойливой, под осень вдруг тихохонько складывает блеклые крылышки и скромные лапки, чтоб незаметно исчезнуть в темной щели.
– Что ж ты молчишь? – спросил я. – Подданный какого государства твой хозяин Иван Степушкин? А
– Не знаю, как ответить, – молвил приказчик.
– И все-таки скажи – как это вдруг твой хозяин Иван Степушкин оказался иностранцем!
Приказчик нерешительно пожал плечами и сказал:
– А он год назад помер. Потому и числится теперь вроде как иностранцем. Да и кто ж он теперь и в самом деле будет, как не иностранец?
Тут уж настал и мой черед задуматься: а ведь, пожалуй, и прав, очень даже прав приказчик – закончивший свои дни на этом свете Иван Степушкин действительно стал иностранцем для всего, что было и мило, и не мило ему здесь. Лавка, вероятно, перешла в ведение его жены, которой так усердно, и должно быть, не только по торговой части, служит этот расторопный приказчик, дети… а что дети? Если они и есть, то имеют свои заботы и поминают батюшку разве что в минуту короткой вечерней молитвы. Ну, может быть, осталась еще собака на этом свете у иностранца Ивана Степушкина. Разве только она одна прислушивается по вечерам к шагам своего хозяина в иностранной стране; вскочит, бывает, чтоб подбежать и приластиться к нему, да и не знает, как подбежать.
Впрочем, и на этом свете все мы по отношению друг к другу тоже вроде бы как иностранцы. Друг друга не понимаем, а встретившись, тотчас и расстаемся. Где теперь неуязвимый для жизненных бурь коломенский помещик Котов-Голубев, перед кем в эту минуту крутит своими ягодицами безымянная барышня, с коей познавал я наслаждение всего лишь несколько часов назад под развратной горой, нашли ли покой после мирных своих трудов те крестьяне у брички, столь похожие на сусликов? Для чего мелькнули все они в моей жизни, точно какие-нибудь сороки? В какие дали от меня улетели?
Ни одной родной души вокруг. Тяжело, Господи, быть иностранцем на этой земле.
…Поселившись на втором этаже гостиницы, где служка записал меня почему-то Пушкиным, я велел немедленно подать ужин и горячей воды.
Сначала принесли горячую воду в большом тазу, и я долго отмывался. Пришлось даже прибегнуть к помощи лошадиной щетки, чтоб отскрести коленки от въевшейся в них зелени. Затем я отужинал и повалился спать. О, хорошо спать под шум дождя – все тревоги, все пустые надежды уходят, уходят, уходят. Будто нет ничего на свете, даже и тебя самого нет, и так легко становится на душе.
Альбом неизвестного
Проснулся я поздно, велел подать завтрак в номер, а Тимофея, от которого уже порядочно разило сивухой и луком, отправил за мастерами, чтоб занялись починкой экипажа. Дел им предстояло много – не только колеса укрепить. За время путешествия бричка, и без того доставшаяся мне не в лучшем состоянии, окончательно пришла в упадок и готова была развалиться сама по себе здесь же, на дворе гостиницы, не пускаясь в дальнейшую дорогу. Даже будучи неподвижной, она поскрипывала и попискивала, словно старый сарай с мышами.
До обеда я занимался записями, а затем взялся за альбом, найденный в кибитке у развратной горы. Судя по всему, хозяин его был человеком весьма основательным: никаких легкомысленных
– Да откуда же вы можете знать, что именно на этот валун, а не на какой-нибудь другой он поставил свою ногу? – помнится, спросил я бойкого хозяина лавки.
– А разве моего честного слова, моей поруки в том вам недостаточно? – как бы даже изумился тот.
Итак, первые страницы альбома я пролистал без всякого интереса – они содержали описание различных хозяйственных приобретений и подробные отчеты об оных.
«Как это такой скучный и скрупулезный господин умудрился оказаться на Терентьевском празднике похоти?» – думал я, лениво перелистывая страницы, пока не наткнулся на надпись, сделанную крупными буквами: «Мое путешествие в Африку».
Впрочем, и первые страницы «Путешествия» также содержали мало что интересного: там описывалось, сколько провианта, пороха, ружей и прочего было закуплено английской экспедицией, в составе которой прежний владелец альбома отправился в Африку.
Однако вскоре рукопись совершенно захватила меня. Неведомый мне автор с присущей ему добросовестностью описывал подробности своего удивительного путешествия. Одна главка рассказывала о том, как экспедиция во время сплава по реке была обстреляна туземцами из луков, но затем произошло замирение: туземцы получили ружье и бусы и стали добросовестными проводниками. Затем описывалось племя, в котором было принято отпиливать себе передние зубы, дабы уподобляться коровам, которые являлись здесь главным богатством. Туземцы показали путешественникам удивительную пальму, которая достигает в высоту 100 аршин, а каждый ее лист не менее 40 вершков. Живет эта пальма, как писал автор, полтыщи лет. Достойно удивления, что на протяжении всех этих лет пальма не плодоносит, а только растет вверх и расцветает лишь перед самой смертью. Тогда на самой макушке дерева вскакивает росток, и тут же, как по команде, все дерево сплошь покрывается цветами, расточающими нектар в огромном количестве.
Это же надо – полтыщи лет расти средь безжизненных песков и нестерпимого зною, чтобы лишь один раз отплодоносить и тут же умереть! Какова же должна быть сила наслаждения, если она способна убить деревянное дерево, и притом преогромное?! Что наши мимолетные утехи, скоропалительные романы, разного сорта страсти по сравнению с тем наслаждением, которое на краю своей гибели получает неведомое африканское дерево! Мы попеременке мним себя то счастливыми, то несчастными, временами нам кажется, что мы постигаем себя и вселенную, но при этом не имеем даже малой толики представлений о том наслаждении и том страдании, какими Создатель наградил это дерево. А что вообще мы знаем о предметах, находящихся в мире? Или, быть может, нам только кажется, что они есть? Но, если предположить, что они и в самом деле есть, что знаем мы о них? О том, как, например, чувствует себя камень? Вот он лежит себе при дороге или в глуби земной, и мы даже не обращаем на него внимания, пока не вздумаем заложить его в строение или швырнуть в надоедливую собаку. Но ведь и камень как-то должен себя ощущать! Понятное дело, ощущает он себя совсем не так, как человек, и невозможно нам даже представить, как именно себя ощущает камень, но ощущает себя все-таки хоть как-то? Вот ведь загадка! А мы настолько бедны в своих размышлениях и чувствованиях, что даже не можем загадать себе эту загадку, а не то что попытаться ее разгадать!