Дневник русского солдата, ,бывшего десять месяцев в плену у чеченцев

Беляев С.

Новая, незнакомая для меня жизнь как бы переселила меня в рай, я доволен был приключением. Дом их показался мне дворцом, и я тихо, вежливо попросил воды обмыть наперед ноги. (В дремучих лесах, куда не проникает солнце, грязь лежит почти все лето, а мы были босые, как и все путешественники). Обмыв ноги, я вошел в приемную саклю, где уже сидел Високай; тихо отдал я селям, хозяин учтиво встал, и, подавая мне подушку, просил садиться. Красотка и хозяйка были в другой половине дома.

Хазыра была дочь родного брата Аккирея. Этимологически иначе не могу разобрать это имя, только знаю, что хазы вообще значит прекрасный; говорят: хазы-кант-у, красавец; хазы-юа, красавица.

Аккирей велел принести сала и мы вымазали свои ноги. Посидели, поговорили, подали ужин; поели, ополоснули рты водой,

как водится, старики выкурили по трубке, ополоснули рты опять и начали вечерние молитвы. Между тем хозяйка готовилась стлать постели (Постели их обыкновенно набиваются шерстью.).

Високай лег на месте Аккирея, который ушел в другую половину дома к жене; мне постлали два свернутых войлока, в изголовье две подушки и укрыться дали шерстяное тканое одеяло, подобное малороссийскому редну. Давно не спал я так, мягко как здесь, и заснул скоро.

Давно было утро, мы все еще нежилась; крик скота, прогоняемого на паству, поднял меня прежде старика: я вышел посмотреть на аул при свете, и увидел Хазыру, еще неубранную, но тем более милую. Не скоро встал Високай. Позавтракали. Аккирею давно уже надо было идти на работу: он поточил косу, простился с Високаем, пожав ему руку, взял мерный кувшинчик с водой, косу на плечо и пошел трудиться. Спустя немного, Високай поел опять, сказал мне, что я буду жить здесь и покошу Аккирею два дня, за что они сошьют мне шапку; что буду работать и другим живя у него, и могу брать чем хочу; поел, и, охватывая бороду, сказал: «Альхамду милляги!» (слава Богу!) поблагодарил хозяйку словами «барк'Алла» (да спасет тебя Бог), пожелал ей здоровья, пожал мне руку на прощанье и, не взяв с собой ни куска, отправился в обратный путь, с улыбкой приняв от меня поклоны всем моим домашним и своему семейству.

Проводив Високая, я везде искал глазами прелестную Хазыру, но она не являлась до вечера, как и Аккирей. Все мы сидели у огня и провожали вечер болтовней; красота Хазыры поражала меня, как весенняя роза вольных гор. Наутро Аккирей дал мне старые мачи (поршни) и мы отправилась на свой пай и скосили его в день. Вечером он спрашивал, не хочу ли я к нему и что возьмет хозяин; на ответ, что он продавал было за три тюменя, сказал: «Э, Сударь! десять тюменей катта бац (ничего не значат), лишь бы ты жил.» Я упрашивал купить.

На другой день, исполняя очередную недельную, Аккирей ушел пасти овец. Без него я кончил, в два дня еще другой пай; в другие два, как шел дождь, от скуки я ходил за грушей и приносил меры по три, думая, что приведется жить у них — груша пригодится. Высушив, они мелют ее в жерновах, и разведя в воде, заедают жирное. Потом день сгребал сено, скошенное с Аккиреем. В горах, где солнце освещает мало и закатывается рано, трава как не скоро поспевает, так не скоро и сохнет. День еще косил, и хозяйка, скупая женщина, видя молчаливость, не приносила мне завтракать; когда я пришел обедать, она угостила меня одним огурцом, с небольшим куском хлеба, и после говорила другим, когда те хвалили мою ревность к работе: «Он неприхотлив!» Желая угодить мужу, или слишком заботясь о хозяйстве, чтобы ловить удобные дни, она выслала меня на работу даже в недельный день, пятницу (перескан), когда они сами ничего не делают. Но лишь только я вышел и начал было косить, услышал крик: «Сударь! ступай домой: сегодня работать грех! Стыдно Ине, что она послала тебя. Не бойся, иди — знай: Аккирей не скажет ничего. Это была родная сестра Хазыры. Я послушался и оставил работу. Ина, когда я пришел, сконфузилась.

По вечерам беседовал со мной солдат. Не мог он нахвалиться своим аулом, говоря, что лучше его нет, что Дарги (Все слова чеченские, приводимые здесь мной, произношу как произносят их туземцы: Дарги, а не Дарго, мюрад, а не мюрид, и прочая.), хотя и резиденция, нисколько не лучше. В самом деле, сколько мог заметить я сам, весь аул Гюни составлял какую-то родственную общину. Всюду какая-то тишина и согласие. Солдат сказывал, будто бы все жители между собой родные; а во всем ауле домов до ста.

Прожив в Гюнях девять дней, я только работал Аккирею, и видя, что шапка мне не шилась, не хотел больше жить здесь. К тому же редко видел Хазыру. Вечером как-то раз сидели мы только вдвоем: сидя у огня, украдкой поглядывал

я на нее: она сучила шелк. Молчали мы долго, но первая заговорила она: «Что, Сударь, нравится ли тебе наш аул? лучше Гильдагана или нет?» Я похвалил и опять настала тишина. В девятый день вечером приехал к нам сын Високая и с ним пришла сестра Аккирея. Она гостила у своей сестры, жены Високая. Я спрашивал, не продан ли я, что живу и работаю только одному, и узнав, что нет, говорил: «Хлеб есть у меня и дома. Но я готов остаться с тем, чтоб была какая-нибудь польза моему хозяину, как человеку бедному». Но приезжий старался уговорить меня остаться, представляя, что жить мне все равно, где бы то ни было, а пища тут лучше. Переводчиком, многих объяснений с моей стороны был солдат. Утром, приезжий, садясь уже на лошадь, неожиданно сказал мне: «Ну, пойдем». Надобно было быть твердым в словах. Извиняя их коварству, я не спросил и шапки, не взял на дорогу ни куска, не закусив ничего, поднял косу на плечо и пошел вслед за верховым. Нехотя я должен был поспевать за ним и не сказал во всю дорогу с ним ни слова.

V.

Недуг. — Второй поход в Гюни. — Продажа. — Разладица. — Болезнь. — Непритворная добродетель Абазата. — Покушение Абазата к побегу. — Переезд в хутор. — Вдова Тамат. — Родины. — Разлука. — Неудача.

Я пришел домой к вечеру. Все мои хозяева встретили меня с радостью: Ака заметил мою худобу, Абазат краснел и благодарил за мою гордость. Високай был обвинен.

На другой день посетила меня лихорадка (хорши, у линейных казаков корча или корчея). Цацу, по приказанию Абазата, сварила ежевичного листу; меня посадили над паром, покрыв на поставленные возле три жердочки одеялом и заставляли мешать траву в котле. Потом положили меня на постель, укутав как можно больше; так, я потел всю ночь.

Хотя пот — лучшее лекарство в такой болезни, однако мне вовсе не помогло это средство; через день я свалился по прежнему. Абазат, относя болезнь мою к тоске, советовался с женой женить меня; подняв одеяло, я смеялся и стал расспрашивать Цацу о Хазыре. Видя мою привязанность, хозяин предложил, не хочу ли я быть проданным Аккирею, и через три дня обрадовал: «Выздоравливай, завтра пойдем в Гюни!» Я дал слово — и выздоровел: лекарем был ободренный дух.

О, влюбчивость! ты зараза молодым людям! Ты же иногда своей горячей рукой согреваешь остывшее сердце страдальца!

Утром, как оставила меня лихорадка или, лучше сказать, имя Хазыры подняло меня, позавтракав, мы отправились в путь: Абазат верхом, я впереди на своих на двоих, а иногда я присаживался на лошадь. Подъезжая к аулу, Абазат послал меня вперед, вызвать сестру Аккирея, как только одну из всего аула ему знакомую; сам остановился на хребте, стреножил коня и лег под бугор от ветру. Я вбежал в дом Аккирея, но ни его, ни сестры не было, кроме Ины, которая тотчас накормив меня, велела звать Абазата в саклю. Стыдливость или обычай — не показываться наглым, не позволили ему исполнить просьбу хозяйки. Я тоже остался с ним. Не дождавшись, Ина вышла к нам сама, уже переодетая: но Абазат отдал, ей только свое ружье, упросив взять меня ваш хворого, а сам остался на своем месте до вечера, пока не пришла сестра Аккирея. Это была пожилая дева, хороших правил. Она сходила за Абазатом: я принял его лошадь, расседлал и дал ей корму. Абазат продрог, но не должен был показывать этого. Вечером собрались все родные его жены взглянуть на нас. Незамужние остались надолго и после ужина. Все расселись по стенам, Абазат и я сидели у огня; камин ярко освещал всех. Близкая родственница Цацы, девушка довольно хорошая, сидела всех ближе к Абазату в первом месте ряда и беспрестанно поправляла дрова; я был гостем — отдыхал. Хазыра, как моложе всех из своих подруг, сидела на конце ряда, ближе к порогу — ближе ко мне. Абазат, как магометанин, не могший рассматривать всех их, сидел с упертым в огонь носом и только ласково отвечал на комплименты родных своей жены. Зная его сердце, я иногда потихоньку подталкивал его взглянуть на Хазыру: с минуту он сидел в прежнем положении, потом искусно отвертывался от камина и украдкой взглядывал на красавицу, и в подтверждение моего об ней мнения крепко пожимал мне руку или ногу.