Дневник самоходчика
Шрифт:
Заняв пристанционный поселок, наши начали выбивать немцев со станции. В хате Подорниковых заняли позицию, перекликаясь не по-русски, трое пехотинцев с ручным пулеметом: из окна удобно было вести огонь вдоль путей. Пулемет работал, почти не умолкая. Потом в хате разорвался снаряд, и в ней стало тихо. После боя Подорников заглянул в свою хату и не узнал ее: великолепное сооружение, объединившее в себе русскую печь с украинской грубкой, было сильно повреждено, стекла из окон повылетели, но самое страшное ожидало хозяина в другой половине дома, отделенной от кухоньки печью. Там лежали на полу в разных позах трое молодых ребят, сраженных наповал осколками снаряда. Младший сержант, очевидно командир расчета, даже не выпустил из рук пулемет Дегтярева. Старику показалось, что пулеметчик дышит. Подорников осторожно перевернул
Рассказывал больше сам хозяин, а его хозяйка, заново переживая все, тихо плакала, орошая плечо мужа слезами. Выплакавшись, она принесла нам завернутые в белоснежную хустку бумаги. Мы перелистали книжки. Бойцы оказались казахами. Отметив в книжках дату гибели и место захоронения воинов, Николай решил отправить документы завтра же в штаб полка с Яранцевым, которого туда вызывают. Там разберутся, куда их следует переслать.
Хозяин, обрадованный встречей с земляком, с утра принялся налаживать какой-то особенный, собственной конструкции компактный аппарат для производства горилки, а хозяйка всерьез взялась за нас и нашу одежду. Пока мы с командиром, призвав на помощь Ефима Егорыча и Жору, вскапывали на огороде твердую землю, утоптанную танковыми гусеницами (старикам тяжело было бы справиться с этой работой), наше исподнее успело основательно прокипятиться и выстираться, но теплое зимнее белье, заношенное донельзя, так и осталось серым, к величайшему огорчению добросовестной женщины.
Окончание «пахоты» было ознаменовано баней возле горящей грубки, а затем, по обычаю, и обедом с чаркой. «Чарки», то есть большущие стаканы, хозяин доверху наполнил чистым, как слеза, крепчайшим перегоном, не имеющим противного сивушного запаха. От первой же такой чары голова моя стала весело кружиться. А хозяин, оглядев стол, уставленный простой, но обильной закуской — салом, печеной картошкой, солеными огурцами и знакомыми уже нам паляныцями, — с довольным видом разгладил усы и сказал: «Плохой горилки не делаю, потому как не торгую ею. Другое дело — выпить с добрым человеком. Первак гоню, только пока горит, а потом еще и перегоняю. Так что, сынки, снидайте хорошенько, не обижайте нас с матерью». Но уговаривать нас не нужно было. Однако, несмотря на плотную «заправку», после второго стакана мне так захотелось вздремнуть, что сидеть за столом стало совершенно невмочь. Извинившись, зачем-то отправляюсь спать в машину, на всякий случай поддерживая стену хаты рукой. Более стойкий Николай остался вести застольную беседу с хозяином.
Забравшись в самоходку, с грустью окидываю взглядом выдраенное до блеска отделение управления (столько мучились с машиной вместе — и теперь надо расставаться), привычно покачиваю рычаги, проверяя их нейтральное положение, и завожу двигатель, чтобы прогреть, хотя он в этом совершенно не нуждается. Вскоре перед смотровым лючком и в открытом башенном люке появились встревоженные лица Жоры и Ефима Егорыча. Ребята надсадно кашляли и вытирали слезящиеся от дыма глаза. Выхлопные газы выкурили всех обитателей из хаты, так как корма самоходки находилась всего в двух метрах от дверей, распахнутых настежь ввиду теплой погоды. Глушу мотор, успокоительно делаю ребятам ручкой и крепко засыпаю на своем сиденье.
Разбудил меня Яранцев. Он возбужденно сообщил, что завтра состоится передача машин в ремонт. Помпотех начищен, отутюжен, выбрит и радостен.
Направляясь утром к ремонтникам, проходим с Николаем мимо какого-то эшелона, загнанного на запасной путь. Много солдат в незнакомой нам форме сидят вдоль кювета и толпятся перед теплушками, переговариваясь на совсем непонятном языке. Никто из них не обращает на нас внимания, и мы медленно продвигаемся сквозь шумную толпу. Вдруг вынырнул откуда-то юркий офицерик, щегольски одетый, сияя множеством начищенных пуговиц и пряжек, и отрывисто скомандовал что-то сердитым голосом. Сидевшие на земле солдаты тотчас вскочили на ноги, слонявшиеся около вагонов торопливо расступились,
Сдал машину без задержек. Даже часов танковых у меня почему-то не потребовали.
Возвратившись в свою хату, мы с Николаем решили заняться своим туалетом: 1 мая уже на носу. У хозяина нашлась старенькая стрижущая машинка, вполне исправная и даже наточенная. Мы с Николаем по очереди овладевали брадобрейским искусством, кромсая друг на друге отросшие шевелюры. После долгих трудов полубоксы все же получились, и Федору Тихоновичу захотелось тоже подмолодиться: он собственными глазами успел убедиться в нашем незаурядном мастерстве. И прической своей он остался очень доволен: своей марки мы не уронили.
Через час должна была приехать за нашим экипажем автомашина из полка, и мы по окончании парикмахерских упражнений стали прощаться с Федором Тихоновичем. Жены его, заботливой хозяйки, к сожалению, в это время не было дома: она ушла к кому-то из родственников. Узнав о нашем скором отъезде, славный земляк мой огорчился самым искренним образом.
— Ну да ладно, — продолжал он, — дело военное. За вами, говорите, придет машина? За вами! Стало быть, без вас никуда и не уедет. Садитесь-ка пока за стол. Жинки нэма, так мы сейчас и без нее по-русски попрощаемся.
Минут пять спустя мы уже грустно подняли прощальные стаканы. Не успели мы толком закусить, как вдруг в сенях кто-то загремел пустым ведром и в дверь постучали.
— Кто там? Входи! — распахивая дверь, пригласил хозяин.
На пороге появился длинный румынский солдат с нашивками на погонах, должно быть сержант. Пронырливые глазки его быстро обежали сидящих за столом и вдруг испуганно остановились на новеньких повседневных погонах Николая, нацепленных в честь близкого праздника. Отступив шаг назад, румын вытянулся, чуть не коснувшись головой потолка, вскинул руку к пилотке и громко щелкнул каблуками, потом повернулся ко мне и проделал то же самое и, наконец, на всякий случай, расшаркался перед хозяином. Ну как тут было устоять перед подобной вежливостью?! И решено было угостить нового союзника. Федор Тихонович налил румыну стакан первача и приготовил закуску — ломоть хлеба с толстым пластом сала. Гость, по-прежнему стоя навытяжку, с готовностью принял стакан и залпом осушил его.
Но тут бравая тощая фигура сержанта странно изогнулась, черные брови прыгнули на лоб, глаза выпучились, а рот широко раскрылся, судорожно пытаясь захватить воздух.
— Ну вот! В зобу дыхание сперло, — добродушно проворчал Федор Тихонович, зачерпнул корцом холодной воды из стоящего на дубовой лавке ведра и подал сержанту.
Залив пламя в гортани, тот вдохнул наконец в себя воздух, смахнул выступившие на глазах слезы и, не смея, очевидно, сесть за стол с чужими офицерами, снова защелкал каблуками, на этот раз уже прощаясь. При этом он быстро-быстро что-то говорил, должно быть благодарил. Затем нежданный гость шагнул к выходу, на ходу откусывая от могучего бутерброда, покачнулся, переступая порог, и исчез так же неожиданно, как и появился.
Через несколько минут после его ухода воротилась хозяйка, а вслед за ней прибежал замковый Сехин звать нас на погрузку.
Старики проводили нас до самой автомашины и тепло простились с экипажем еще раз, пожелав всем остаться живыми. Они попросили меня непременно писать им и, если доведется кому из нас оказаться в их краях, заходить к ним запросто, как к отцу с матерью. Растрогавшись, мы долго махали им из кузова пилотками.
В 22 часа прибыли в Умань, с большим трудом отыскали место, где можно было бы до утра приклонить голову. Жилье это представляло из себя комнату на втором этаже кирпичного дома с разрушенным первым этажом и лестничной клеткой.