Дневник советского школьника. Мемуары пророка из 9А

Федотов Лев Федорович

Вдоволь насмотревшись на все эти религиозно-минералогическо-химическо-геологическо-научные красоты, мы, считая себя несколько уже «сведущими людьми в религии», выкатились на улицу, и перед нами опять предстала убеленная снегом пл. Воровского.

– На вышку, что ль, грянуть? – подумал я вслух.

– А где вход-то на нее? – спросил Женька. Я указал на невысокую распахнутую дверь в стене, слева от входа вовнутрь собора. Там на скамейке восседала массивная тетка в огненном меховом тулупе и сером платке на голове. От нее шел пар, словно от паровозного котла.

– Сторож, – изрек Женька.

– Неужели закрыто, – справедливо возмутился я. Необходимо узнать! – Vorwarts (вперед)! – произнес я сквозь

зубы, решив хоть на мгновенье вспомнить ненавистные немецкие уроки в не менее ненавистной моей школе.

Баба нам проскулила в ответ, что путь на купол, короче говоря, на вышку Исаакия открыт для всех смертных и бессмертных, и так как мы на сей раз не считали себя дураками, чтобы пропустить и оставить без внимания столь прямое приглашение, то мы, конечно, возымели билеты и, благословив себя «на подвиг ратный», решили вознестись на небеса. Сто шесть метров отделяет позолоченный крест над куполом от земли, так что пусть читатель не обвиняет меня за слишком энергичное описание этого вознесения вверх.

Пропустившая нас баба в тулупе вскоре исчезла за поворотом, и мы, очутившись перед началом широкой винтовой лестницы, стали приближаться к облакам.

Ступеньки были каменные и широкие, так что было похоже все это скорее не на винтовую лестницу, а на поворачивающий вправо коридор. Стены были из какого-то серого кирпича, благодаря чему дорога наша была чрезвычайно мрачной. Этому способствовали также и редко попадающиеся на пути тусклые электрические лампочки.

Наконец, где-то забрезжили голубые лучи, называвшиеся, конечно, не иначе, как дневным светом. По моим соображениям, это был выход на крышу. Вскоре лестница вышла в своеобразную котловину, освещенную сверху яркими лучами дня, и поползла по ее стенам. После нашего визита у небольшой дверцы мы очутились под открытым небом.

Оглянувшись, я вспомнил уже знакомые места; крыша собора; по углам стоящие массивные ангелы, казавшиеся отсюда непомерно колоссальными; стоявшая возле нас – одна из четырех колоколен, напоминавшая по размерам целую часовню; сетчатый помост для хождения; различные загородки и металлические полосы у края, за которыми виднелись далеко внизу крыши синеющих ленинградских строений, и, наконец, посреди громадной прямоугольной крыши собора – взгромоздившаяся верхняя часть Исаакия, массивная каменная громада – средний купол, окруженный двадцатью четырьмя малиновыми колоннами. Самого золотого купола мы почти не видели с этого места, ибо мы находились у самого его подножья. Здесь свирепствовал отчаянный обжигающий ветер, и мы поспешили продолжить путь, ибо половина дороги еще не была нами достигнута. Впереди нас еще пролегали самые трудные и душераздирающие этапы пути.

Проскользнув по гладкой сетчатой поверхности помоста, мы приблизились к низенькой двери, за которой виднелся коридор, ведущий в недра среднего купола…

– Это что еще такое? – удивился Женька, нагнувшись, чтобы проскользнуть вовнутрь.

Согнувшись в три погибели, я увидел прибитую белую дощечку с выведенными на ее поверхности словами, составляющими следующее выражение: «Просьба нагибаться: дверь низка».

– Идиоты, право! – проскулил я. – Так какого же черта они вешают ее в самой двери? Над дверью ей место! Это сначала у тебя затрещит череп от смычки с потолком, а потом лишь твои глаза увидят это добрейшее предупреждение.

– Действительно! – рассмеялся Женька. – Для того, чтобы это видеть, необходимо сначала нагнуться. А раз так, то и цены этим словам нет.

Крайне недовольные этими письменами, торчавшими не на своем месте, мы углубились в тесноватый и низкий коридор. За его поворотом направо мы узрели мрачно горевшую лампу, при помощи которой наши глаза возымели возможность разглядеть многочисленные каракули, покрывавшие обе каменные стены от

потолка до самого полу. Это была богатейшая коллекция различных иероглифов, нацарапанных на разные лады и разными способами. Одни были выведены красным карандашом, другие – запечатлены химическими и простыми, третьи – нацарапаны гвоздями и даже встречались такие, для создания которых трудолюбивому истукану-автору нужно было приволакивать сюда целые глыбы угля.

Тут были следы всех слоев населения: от тупоумных языковедов, которые не могли связать и двух слов, до профессоров русской и китайской грамматики. В одном предложении, где сказывалось о пребывании в этом самом месте некоего писаки, я насчитал около десятка ошибок, считая также и синтаксис. У труженика происходило временное, если не вечное, затуманивание всех центров нервной системы.

Налюбовавшись вдоволь этими памятками посетителей, мы, двинувшись снова в дорогу, наткнулись на каменную винтовую лестницу. Покружив по ней изрядный отрезок времени, мы вышли к подножью верхних колонн, окружавших главный купол. Короче говоря, это был круглый балкон, идущий вокруг всего основания этого купола. За нами виднелись гигантские окна купола, а перед нами вздымались ввысь громоздкие каменные столбы, подпирающие золотое полушарие. За колоннами шла пропасть. Отсюда открывался вид на весь Ленинград. Сверкал шпиль Адмиралтейства, краснел вдалеке знаменитый Зимний, а прямо перед нами внизу виднелся покрытый снегом исторический медный всадник, верхом на бронзовом коне взгромоздившийся на скалу. Вид сверху на эту сокровищницу был поистине миропокоряющим (так! Изд.). За памятником белела ровная белая полоса Невы.

– Даже обидно становится, – сказал я, садясь на подоконник гигантского окна, – я уже второй день здесь в Ленинграде, а еще не видел, как следует, этот памятник!

– Да ведь он же сейчас-то перед нами, – промолвил Женька.

– Петьку нужно смотреть, находясь с ним рядом, а не на крыше Исаакия, – откуда он виден, словно игрушка, – ответил я.

– Вот, если б летом мы здесь были, – проговорил Евгений, – то можно было бы взять с собою на целый день провианту и подняться сюда. Воображаю, какой отсюда вид на Неву и город, когда все это под лучами солнца и покрыто зеленью.

– Можешь мне верить, – сказал я – когда я был здесь летом в 37-м году, я любовался этой картиной и смело заверяю тебя, что она достойна похвалы. Клянусь тебе всем, чем угодно.

– Однако здесь дует здорово, – изрек Женька. – Обойдем вокруг и давай подниматься дальше, идет?

– Давай. – Мы обошли кругом основания купола, посозерцали сверху на площадь Воровского, на серое здание «Астории», на торчавшего посреди белого поля Николая и углубились в дверцу, над которой было написано: «Вход».

Снова мы стали крутить по крутой, узкой винтовой лестнице. Но на этот раз я уже знал, что эта лестница готовит нам сюрприз.

– Женька, – обратился я к Женику, – сейчас будет открытое место.

– Какое?

– Да лестница выйдет наружу.

– Да ну?

– Вот увидишь.

Нас окружала кромешная тьма, но вот наступило просветление, и вдруг прямо нам в лицо ударила холодная струя воздуха. Над нами забелели облака, чуть пожелтевшие от выступившего зимнего солнца. Лестница вышла наружу и вилась около верхних частей колонн. Под нами была пустота, и где-то лишь внизу виднелась крыша собора. Город лежал перед нами, как на ладони. Дома стали еще меньше, а людишки и машины казались нам жалкими бактериями. Всегда, когда мне приходилось влезать на вышку, я считал самым трудным этапом пути эту наружную часть лестницы, ибо шаткие ступеньки, легкие перильца, одуряющий свежий воздух – все это заставляет тебя закрывать глаза и крепко схватываться руками за ступеньки и перила. К тому же дьявольская высота совершенно отбивала разум…