Дневник советского школьника. Мемуары пророка из 9А

Федотов Лев Федорович

За Адмиралтейством, наконец, мелькнула скала с Петром на коне. Мы вышли на обширную площадь Декабристов, окруженную с боков оранжевыми корпусами Адмиралтейства, сзади ограниченную мощным Исаакием, темневшим в морозном воздухе из-за деревьев, а спереди – отрезанную Невой, к которой спускалась на набережной широкая каменная лестница с громадными вазами по бокам.

Нам волей-неволей пришлось причислить еще одну панораму к серии рисунков, ибо величественный Петька с простертою дланью, восседавший на точно живом коне, представлял исключительное зрелище среди обширного белого садика

на площади с лазоревым Исаакием позади. Мы избрали подходящее место, с которого был виден вдобавок и один из фонарей перед памятником, так как он только обогащал композицию картины.

Почти не веря своим глазам, мы обошли кругом памятника, кое-как разобрали запорошенные снегом слова: «Петру Первому Екатерина Вторая», рассмотрели его со всех сторон, и лишь тогда я позволил себе произнести следующие слова:

– Вот теперь мы его созерцаем по-настоящему! Не то, что с крыши Исаакия.

Мы торчали перед памятником до тех пор, пока мороз совершенно не образумил нас. Чувствуя, что сгораем дотла, мы решили отдавать концы.

Мы обогнули садик, в углу которого стояла уже давно известная мне какая-то будка, назначение коей я не знал, и двинулись дальше.

Когда мы двигались мимо мощных стен и убийственных по величине колонн Исаакия, мы невольно задрали свои головы, чтобы лишний раз посмотреть на этого гиганта, и многозначительно переглянулись.

– Когда-то мы мечтали обо всех этих картинах, – сказал я, – и – теперь они перед нами наяву. Прямо как во сне.

– Привыкли торчать в Москве, – добавил Женька, – вот и кажется, что это не действительность.

Около Исаакия мы поспешили расстаться, ибо оба почти превратились в лед. Мороз был просто телораздирающий, я даже удивляюсь, как мы могли выдержать такой.

С большими усилиями я достиг ул. Герцена и нужной мне двери. Пройдя через парадное, я пересек дворик и, поднявшись по лестнице, предстал, наконец, перед «вратами моего ленинградского логовища».

Когда сегодня Нора пришла из детсада, она решительно подошла к Рае и почему-то обидчивым тоном заявила, что завтра у них новогодняя елка и им «всем велели придти с какими-то хлопушками».

– Какие хлопушки? Я что-то не понимаю, – рассмеялась Рая.

– А вот что на елке. – И Нора указала на пару хлопушек, висевших на ее елочке.

– Зачем же?

– Велели их зачем-то к платью сделать, – лопотала малышка.

Ничего не понимая, Рая позвонила руководительнице сада и узнала, что хлопушки должны были быть пришиты к платью, как украшения.

– Странный наряд, – удивилась Рая, вешая трубку.

– Да я и сама не знаю, зачем их нужно к платью, – проговорила Леонора.

Лида притащила свои хлопушки, и мы соединили их со своими. Целый вечер мы возились вместе с этими хлопушками, привешивая их шелковому кремовому платьицу, которое Нора облачила на себя. Большие хлопушки мы разрезали и делали новые, так что, в конце концов, у нас на пианино уже лежали ряды золотых, серебряных и цветных хлопушек.

Рая все время удивлялась:

– Первый раз слышу о таком наряде: хлопушки на платье! Вот чудеса! Не понимаю, что за наряд!

Нужно сказать, что мы все полностью соглашались с

ней. Леонора тоже была чрезвычайно удивлена и все время смеялась над хлопушками, болтавшимися на ней.

– Мошенничают они, вот что! – вдруг заявила она во всеуслышание.

– Ну-ну, – с шутливым упреком произнесла Рая.

Когда Нора уже спала, пришел Моня, и мы поужинали. Заведя разговор об «Аиде», Моня мне подал надежду, что, если у них в библиотеке филармонии будут ноты этой оперы, он притащит их мне.

Когда я раскладывал свою раскладную кровать, Моня вдруг спросил меня:

– Ну, как? Были в Эрмитаже?

– Были.

– И каково впечатление?

– Хорошее, – ответил я. – Женя даже сказал, что, отправляясь в музей или на выставку, ждешь всегда большего, а видишь меньшее и разочаровываешься, а здесь он мне сознался, что ждал меньшего. Он даже и не ожидал таких сюрпризов.

Я извиняюсь перед читателем, что забыл об этих Женькиных словах упомянуть раньше, но теперь, надеюсь, я уже вполне исправил этот промах.

– Значит, он меньшее ожидал? Тем лучше для нашего Эрмитажа, – сказал Моня. – Скажу, не хвалясь, об этом говорят очень многие приезжие, посетившие его.

4-ое января. Сегодня мы с Жеником никуда не ходили, и каждый отсиживался в своей хижине; правда, я все равно время не потерял.

Нора с самого утра улетучилась в детсад, где пробыла почти целый день; после она оживленно рассказывала нам всем о чудесах, существовавших на их празднике.

День сегодня был пасмурный, так что оконные стекла, покрытые льдом и снегом, совсем не пропускали света. Пришлось открыть внутреннюю створку форточки, находившейся в нижней части окна, чтобы лед немного стаял. Рая убрала с подоконника кастрюли, ибо образовалось зловещее море воды, каскадом падающее на пол в подставленную ладью. Когда снег немного стаял, можно было видеть сквозь балконную решетку белую полосу Мойки и дома на том берегу. Я, вспомнив свое давнишнее желание – по приезде в Ленинград нарисовать вид из окна квартиры моих ленинградцев, – решил именно сегодня удовлетворить свой интерес и тем самым открыть счет моим ленинградским рисункам.

Расположившись частью на столе, частью на подоконнике и вытащив одну из белых карточек, которые я захватил из Москвы для рисования, я принялся священнодействовать. Карандаш у меня был неважный, бледный какой-то, поэтому и рисунок у меня получился не слишком приветливым.

В комнате горел свет, так как без лампы ничего не было бы видно, и было похоже на то, что сейчас якобы был уже вечер.

К Моне скоро пришли музыканты – одна пианистка и скрипач, по внешности ничем не выдающие своей профессии. Оказывается, они явились для репетиции. Выставив на середину комнаты пюпитры, Моня извлек свою виолончель, и они расположились. Лишь только они начали, как я сразу же обратил внимание на мотив: честное слово! Он не был лишен приятности. Сразу чувствовалось, что они играли стоящую вещь. Мотивы кое-какие я запомнил, так как они глубоко врезались мне в память. Рая мне шепнула, что это трио Чайковского, его единственное трио.