Дневник забайкальского казачьего офицера. Русско-японская война 1904–1905 гг.
Шрифт:
Нас, однако, это не пугало: мы были обеспечены, что наши вещи будут доставлены прямо на место, а я не испытывал упреков совести, что не вывел его из заблуждения: трудно было допустить, чтобы транспорт требовалось сдать в деревне, где не имелось войск, а не в расположение отряда; очевидно, здесь было какое-то недоразумение.
Долина Цаохэ замечательно красива, здесь растительность еще богаче, чем на западном склоне Фыншуйлина; горы, покрытые лесом, чередовались со скалами. В реку впадали ручьи из падей, уходящих неизвестно куда, куда-то вглубь.
На карте они не существовали, но японцы умели ими пользоваться и по ним обходили незаметно наши фланги, тогда как мы не обращали никакого внимания на знакомство с местностью даже тогда, когда на это имели достаточно времени. Эта долина и вообще вся нагорная Маньчжурия напоминала мне швейцарский Оберланд, на который не насмотрятся туристы. Как весело идти
Поля были везде обработаны; в одном только месте мы видели незапаханный навоз, а работников не видать нигде, деревни все пусты, вся жизнь как будто здесь замерла. На одном повороте реки, где ущелье суживалось, мы увидели за кустами ползущих китайцев; были ли это мирные жители, скрывавшиеся от нас, или хунхузы, выслеживающие врага, Бог их ведал; нас, однако, они не трогали.
В два часа мы стали на привал у реки под тенью больших ив, зажжен был костер, и Пепино приготовил нам обед. Когда лошади были выкормлены, мы двинулись дальше. Около одной деревни мы заметили необычайное оживление: на полях работали китайцы, на арбах подвозили мешки с зерном и мукою, у околицы стояли казаки среди манз, женщин и детей. Давно мы не видали такого оживленного и мирного уголка и такого приятельского отношения между русскими и китайцами. Я спросил у казаков, какого они полка, мне ответили – 2-го Нерчинского. Меня крайне обрадовало, что я наконец добрался до своих. Пока я разговаривал с казаками, к нам подъехал верхом командир 6-й сотни есаул князь Джандиери, узнавший о моем прибытии, и отрапортовал о состоянии сотни. От него мы узнали, что до Саймацзы еще далеко, он предложил нам переночевать у себя на заставе в деревне Сунцзяфа, на что мы согласились с удовольствием, так как было уже поздно и до Саймацзы мы не могли дойти ранее двух-трех часов ночи. До заставы было верст пять, на всем пути встречались китайцы, занятые полевыми работами. Князь Джандиери объяснил нам, что этого спокойствия в районе своего расположения он достиг тем, что расплачивался с китайцами по условленной цене, наблюдал, чтобы казаки их не обижали, и охранял жителей от нападений хунхузов; ни одного казака он не посылал на фуражировку: все, что требовалось, было ему доставлено на место китайцами. Мне было приятно, что такое умиротворение было достигнуто офицером нашего полка. Это доказывало, что край не пострадал бы от варварского опустошения, а войска наши не нуждались бы ни в чем, если бы исполнялось в точности то, что настойчиво требовалось приказами по армии, что подтверждалось постоянно начальниками отрядов и что все добросовестные ближайшие начальники находили необходимым. С тех пор, как мы выехали из Ляояна, нам в первый раз привелось видеть вполне нормальную жизнь местного населения, которое было достигнуто только добросовестностью начальника расквартированной части.
В деревне, где стояла застава, фанзы казаков были содержаны в чистоте и порядке, вид у казаков был бодрый, больных не было, лошади были в хорошем теле, но у многих были сбиты спины; это происходило отчасти от того, что забайкальцы невнимательны к лошадям: седлали и вьючили небрежно, а придя на место, они спешили заваривать чай, не заботясь о лошади. Сотенные командиры и вахмистра должны были сами следить, чтобы вьюки были сняты без промедления, чтобы лошади были расседланы и спины растерты соломою, гаоляном или сухой травой.
Джандиери представил мне офицера своей сотни хорунжего Иванова, бывшего оренбургского казака.
13 мая. Шел мелкий дождь. Князь Джандиери дал нам конвой из шести казаков и сам провожал нас до перекрестка, откуда шла прямая дорога на Саймацзы. Иванов поехал с нами, имея дело в штабе дивизии. Несмотря на утверждение урядника-проводника, хорошо знакомого с местностью, что мы шли правильно, Иванов находил, что мы сбились с пути; наконец, в одном месте он сказал: «Я здесь ни одной приметы не узнаю, мы не той дорогою идем, обождите немного, я погляжу с сопки». Он выехал на гору и оттуда послал казака к транспорту с приказанием вернуть его обратно до перекрестка и вывести на верную дорогу, а нам предложил подняться по едва намеченной тропинке к перевалу и спуститься на дорогу, где «приметы» были Иванову хорошо знакомы. Сразу было видно, что Иванов умел прекрасно ориентироваться; такие офицеры, если они притом решительны и храбры, неоценимые разведчики. Мне казалось, что Иванов совмещал все эти качества, и впоследствии я не раз имел случай убедиться, что я не ошибался.
Не стесняемые транспортом, мы шли широким шагом и в половине второго пришли в Саймацзы, где
По случаю ухода отряда штаб дивизии и остававшиеся в Саймацзах части перешли в предместье города, по ту сторону реки, где небольшому отряду было легче защищаться при внезапном нападении. Мы отправились в штаб дивизии, чтобы представиться старшему начальнику, командиру 1-го Аргунского полка полковнику Трухину [36] , которого застали за обедом вместе с офицерами штаба; он любезно предложил нам сесть за стол. Полковник Трухин – двоюродный брат командующего нашим полком войскового старшины Евграфа Ивановича Трухина.
36
Трухин Иван Евдокимович (1852–1922) – генерал-лейтенант (1913). Во время Русско-японской войны в чине войскового старшины командовал 1-м Аргунским казачьим полком Забайкальского войска. Участвовал в Гражданской войне в рядах белых войск Восточного фронта.
Наш транспорт должен был действительно прибыть в Саймацзы, и его ждали с нетерпением.
Эдлунд остался при штабе, а я разыскал штаб 2-го Нерчинского полка и поставил свою палатку в саду позади фанзы, где помещались наши офицеры: казначей хорунжий Мотыгин, заведывающий летучей почтой хорунжий Шейферт, передавший мне первую корреспонденцию, полученную с отъезда из России, хорунжие Мерчанский и Иванов, прибывший с нами, и сотник Бобровский, бывший офицер Хоперского казачьего полка Кубанского войска, в котором я служил до выхода в отставку.
Перед вечером были принесены в Красный Крест раненые из отряда генерала Ренненкампфа: сотник Улагай [37] , только что прибывший в действующую армию также из Хоперского полка, и несколько казаков. Улагай был ранен навылет в левое легкое; врачи считали его рану опасною, но надеялись на благополучный исход, если не будет осложнений; один из раненых казаков умер дорогою.
14 мая. Утром хоронили умершего от ран казака 1-го Аргунского полка, церковного обряда не было, потому что не было в дивизии священника: говорили, что назначенный священник доехал уже до Фыншуйлина, но во время подъема на перевал повозка с церковною утварью опрокинулась, а сопровождающий батюшку офицер-магометанин не только не оказал ему содействия, но стал глумиться над ним. Батюшка, вероятно, подумал, что все офицеры отряда такие же басурмане и не будут относиться с должным уважением к его сану, поэтому он вернулся обратно.
37
Улагай Сергей Георгиевич (1875–1947) – генерал-лейтенант (1919). Во время Русско-японской войны был прикомандирован к 1-му Аргунскому казачьему полку Забайкальского войска, подъесаул (1905). Во время Первой мировой войны служил в кубанских частях на Юго-Западном фронте. Во время Гражданской войны – в рядах Добровольческой армии и Русской армии П. Н. Врангеля. В августе-сентябре 1920 г. командовал десантом на Кубань.
Провожали покойника сотни 1-го Аргунского полка с хором музыкантов, все оставшиеся в Саймацзах офицеры и казаки, свободные от наряда. Китайский раскрашенный деревянный гроб с останками казака был опущен в могилу, офицеры бросили в нее по горсти земли, и она была засыпана. После некоторого раздумья крест был водружен в голове могилы, хотя многие утверждали, что он должен быть поставлен в ногах. Полковник Трухин, обращаясь к казакам, сказал краткое слово, которое закончил так: «Покойный в бою защищал своих товарищей, помолимся же мы за него». Мы вернулись домой под звуки веселого вальса.
Полковник Трухин предложил мне столоваться при штабе, но я благодарил его и отказался, так как Пепино уже готовил обед, на который я пригласил офицеров нашего полка.
От генерала Ренненкампфа получено сообщение, что он останется с отрядом в Айямыне еще два или три дня и просил прислать чаю, сахару и коньяку, если ожидавшийся транспорт прибыл. Сотник Бобровский выступал завтра утром с затребованными генералом продуктами, и я решил ехать с ним вместе, чтобы представиться начальству.
Я только что затушил электрическую лампу и собирался заснуть, когда услышал незнакомый голос у моей палатки: «Полковник, могу я к вам зайти, я Заботкин». – Войсковой старшина Заботкин был заведующим хозяйством нашего полка и только что вернулся из командировки. Я извинился, что не мог его принять: ночь была холодная, и не хотелось вылезать из теплого постельного мешка, чтобы расшнуровать вход в палатку; Заботкин сказал, что он едет с нами в отряд завтра.