Дневник забайкальского казачьего офицера. Русско-японская война 1904–1905 гг.
Шрифт:
Но слова этого я не хотел сказать: я считал малодушием уходить из назначенного мне места служения только потому, что мне было бы приятнее быть под начальством дорогого товарища. Я решил воспользоваться дружеским предложением Келлера только в крайнем случае.
В Ляншангуане имелись интендантские склады; были заготовлены большие запасы муки, крупы, овса, сена, всего того, чего не имелось у нас ни в Саймацзах ни в других местах, нами посещаемых. Мы выступили в половине двенадцатого. По совету моего урядника, бывшего в этих краях, мы поднялись на другой перевал южнее того, через который мы проходили вчера; второго подъема здесь не было, но путь был кружнее. Мы пришли в Сунцзяфа, корда уже темнело, полил сильный дождь, и я решил здесь переночевать.
Генерал Ренненкампф предупредил меня, когда я выезжал из Саймацзы, что японцы, может быть, перейдут в наступление, когда узнают, что большая часть угрожавшего им отряда отошла назад. В таком случае Забайкальская дивизия отступит по направлению к Цзянчану, преграждавшему путь наступления на Мукден. Там имелось продовольствие и фураж, чего не было вовсе
Если бы ожидание генерала сбылось, и Саймацзы было бы теперь занято японцами, то путь на Цзянчан был бы мне прегражден; я об этом думал раньше: из Ляншангуана я мог бы пройти в Цзянчан другой дорогой, по Цаохэ, через большой (средний) Фыншуйлин, Гоньгауцзы и Сяосырь, но это был бы большой круг, и я решил попытаться пройти напрямик, а если путь был бы отрезан, то я надеялся найти где-нибудь обход и миновать встречу с японцами, которая была бы теперь очень нежелательна, так как я вел с собою ценных лошадей и потерять их ни за что не хотел бы.
По сведениям, полученным в Восточном отряде, небольшие разъезды японцев и хунхузы могли бы быть мною встречены на этой дороге; поэтому, заночевав в Сунцзяфа, я принял предосторожности против нечаянного нападения; едва ли только они оказались бы действительными, если бы неприятель попытался бы нас атаковать: поставленные мною у запертых ворот дневальные спали преспокойно всю ночь, и пришлось дневалить мне самому, пока я тоже не уснул.
25 мая. В 3 часа утра я разбудил казаков. Потягиваясь да позевывая, они стали выводить лошадей на водопой, потом подвесили торбы с зерном, и началось продолжительное чаевание, точно совершалось какое-то священнодействие. Я понукал, торопил казаков, ругался; ничто не помогало – они копались бесконечно с седловкой и навьючиванием, и мы выступили только в четверть шестого, т. е. через два с четвертью часа после того, что я разбудил свою команду. Я сел в первый раз на Джигита, у него был шаг верст по семь и даже больше в час; было очень весело идти таким аллюром с небольшим разъездом на добрых конях. В большом отряде такой аллюр был бы слишком утомительным для лошадей с малым шагом, вынужденных все время рысить. Там, где вчера мы видели 9 голов скота, теперь их паслось 20. Как было бы хорошо загнать их в полк; это было бы возможно только, если бы мы знали наверно, что отряд в Саймацзах; если же там были японцы, то пришлось бы бросить скотину, так как по сопкам и кружным путем вести ее было бы немыслимо.
По направлению к Саймацзам послышались выстрелы. Казаки говорили: «Ваше высокородие, там залпуют». Если там стреляли, значит, наши не ушли. Оставалось еще часа два ходу.
Когда мы выехали в долину Бадаохэ, по ту сторону реки показались девять пеших солдат, идущих врассыпную вверх по течению, в одном направлении с нами. Казаки сжались в кучу; «Японцы», – услышал я шепот урядника. Хотя они были не далее 400 шагов от нас, но я простым глазом не мог разобрать, действительно ли то были японцы или наши; попробовал разглядеть в бинокль, но это на ходу оказалось невозможным, потому что мой бинокль Цейсса, увеличивавший в 12 раз, имел малое поле зрения, и навести его можно было, только стоя неподвижно, останавливаться же я не хотел, чтобы не обращать на себя внимания соседей, пока не выяснилось, кто они такие. Они в нас не стреляли, значит, нам не о чем было беспокоиться; я приказал только увеличить шаг и выдвинуть дальше вперед дозоры. Мы шли так почти рядом версты две, но вот впереди нас показалась цепь, шедшая к нам навстречу; дозорные остановились, я подъехал к ним и слез с лошади, чтобы рассмотреть в бинокль, что это за люди; в это время из кустов вышли наши солдаты и замахали шапками. Это был пост от 23-го полка; они сказали, что цепь наступала от их полка против японцев, с которыми была уже перестрелка около 7 часов утра, тогда именно, когда мы слышали выстрелы. Вдруг наши спутники с противоположной стороны реки открыли огонь по цепи, и та им стала отвечать. Тут уже не было более сомнения: мы шли рядом с японцами, а они, вероятно, принимали нас за свой конный разъезд, имевший, как и мы, желтые околыши на фуражках. Мы попали в самую перепалку, нельзя было останавливаться, я только свернул влево, чтобы пройти сзади цепи и не быть между двух огней. Японцы только теперь догадались, что мы противники, и стали в нас стрелять; но мы уже отошли от них шагов на восемьсот, и попасть в нас было теперь не так легко, как прежде.
Во время переправы через рукав Бадаохэ мой Джигит сорвал об камень подкову с частью копыта и сразу захромал; я пересел на Карабаха, но и в поводу нельзя было вести бедное животное, не подковавши его. Ни у одного из казаков не оказалось запасной подковы. Я подъехал к начальнику цепи, чтобы узнать, здесь ли еще наш отряд; оказалось, что он ушел два дня тому назад в Цзянчан, а цепи были выдвинуты от 23-го полка и атаковали передовые части японцев, занявших кряж по ту сторону реки. Полк стоял в долине по дороге в Ляоян. Я решил ехать туда, чтобы подковать лошадь в обозной кузнице. Пули стали жестоко нас преследовать: вероятно, японцы приняли нас за группу начальства; не слышно было жужжания пуль, с которым свыкся слух в турецкой войне. Пули впивались в землю с коротким звуком «дзык», поднимая пыль кругом нас; я бы охотно увеличил шаг, глупо было бы быть убитым или раненым, не принимая никакого участия в деле, но нас задерживал бедный Джигит, отчаянно хромавший; наконец, мы добрались до стены предместья Саймацзы и скоро вошли в ущелье, где было совсем спокойно.
Я думал, что шла перестрелка между передовыми постами нашими и неприятельскими и что двинутые в атаку наши цепи отбросят японцев к Айянямыню, очистив дорогу на Цзянчан, куда я намеревался отправиться, как только
Подошли мы к небольшому леску, где был расположен бивак отряда генерала Грекова. Там было большое оживление: пехота становилась в ружье, горная батарея в семь орудий брала в передки. Офицеры допивали остатки чая, предложили и мне, сахару и хлеба уже не было, они были съедены или уложены. Пока казаки разыскивали кузнеца, которому я приказал щедро заплатить, я переседлал и пересел на чалого, так как мне захотелось посмотреть на бой, и было бы жаль подвергать выстрелам незаменимых лошадей, приведенных издалека.
Стрелковые офицеры рассказали мне, что в 7 часов утра один из сторожевых постов на дороге в Цзянчан был обстрелян неприятелем, который был выбит охотничьей командой, и отступил по направлению к Айянямыню; тогда одна рота стрелков перешла в наступление и нанесла порядочный урон противнику, захватив десять винтовок. Я сам был свидетелем дальнейших действий наших передовых частей; очевидно, неприятель получил подкрепление, и мы шли поддерживать своих.
На носилках лежали здесь два солдата, замученных сегодня ночью китайцами у Саймацзы; предполагали, что они подбирались к китайским женщинам или производили какое-нибудь насилие, а может быть, они пострадали за грехи других, и китайцы отомстили им за поругания и насилия, наносимые некоторыми грабителями, которые попадаются во многих частях, но довольно редко – между казаками.
Две роты были отправлены вперед на подкрепление, остальные части с батареей направились к боевой позиции на гребне невысокого отрога, прикрывавшего вход в долину. Два орудия были подняты на гору, остальные установлены внизу, на нашем левом фланге против Саймацзы. Я поднялся на позицию, слез с лошади и привязал ее к дереву около запасного лафета и зарядных ящиков, в укрытом месте, куда неприятельские снаряды не должны были попадать. Я подошел к цепи, залегшей за кустами на самом гребне горы. Передо мною открывалась такая картина: внизу на песчаной низине с порослями ивняка двигались одна за другой уступами цепи стрелков; они переправлялись вброд через Бадаохэ, поднимались по пологому склону распаханной желтоватой котловины, отвечая редкими, одиночными выстрелами на учащенный огонь противника. При бездымном порохе ничто не выдавало присутствия неприятеля; он, должно быть, стрелял с опушки леса, покрывающего вершины невысоких гор верстах в двух от нашей позиции. Эта цепь гор смыкалась против нашего левого фланга высокой остроконечной сопкой над Саймацзами; это была та самая сопка, на которой не считалось нужным ставить сторожевого поста, когда мы там располагались, хотя опыт показал, что с незанятой сопки могут неожиданно раздаться неприятельские залпы. Теперь с вершины ее стреляли в нас японцы и взбирался на нее всадник с большим белым значком. В его складках красный круг представлялся в виде креста; этим объясняется, может быть, слух о выбрасывании флага красного креста японцами для того, чтобы ввести нас в заблуждение и заставить прекратить огонь. Вспомнилось мне теперь при виде въезжающего всадника мнение одного из наших сотенных командиров, что нельзя было выставлять сторожевого поста на этой сопке, потому что туда трудно забраться. Против нашего правого фланга, у самого берега Бадаохэ, выступала другая сопка с отвесной скалистой стороной к реке. По этой скале, как кошки, взбирались стрелки охотничьей команды.
Линия огня неприятеля имела более версты протяжения. Когда наши роты показались на пашне, отважно наступая против невидимого неприятеля, началась стрельба залпами вперемежку с пачками. Было безумно продолжать открытую атаку против очевидно превосходных сил, и наши цепи стали спокойно отходить назад, залегая, отстреливаясь и делая короткие перебежки. В это время нам было видно, как густая неприятельская колонна, не менее четырех рот, двинулась по лощине и через лес навстречу нашим охотникам, задумавшим охватить левый фланг противника. Так как скала, по которой лезли охотники, не была видна японцам, то надо полагать, что они были предупреждены об этом движении китайцами, стоявшими на вершине сопки позади нас и делавшими какие-то знаки руками, вероятно, условные сигналы. Было жутко ожидание встречи наших смельчаков с неприятелем, в 5–6 раз его превосходящим. Наконец раздалась в лесу ружейная трескотня, она продолжалась минуть десять, охотники появились опять на опушке леса и стали скатываться вниз со скалы, преследуемые выстрелами сверху.
Я стоял в цепи и разглядывал в бинокль разыгрывающиеся фазы боя; трудно было уследить одновременно за всем, что происходило на большом протяжении, солдаты обращали мое внимание то на ту, то на другую точку, я наводил туда бинокль и знакомил моих случайных товарищей с подробностями, незаметными простым глазом. Этот обмен замечаний и впечатлений сблизил меня с этой простой, но симпатичной средой; я, видно, им тоже понравился, мы весело болтали и шутили, пока не началась работа и для нас. Особый интерес проявился, когда японцы вышли из своих укрытий и стали сами перебегать по той поляне, по которой недавно наступали наши, молодцы-стрелки. Японцы перебегали поодиночке к заранее намеченной складке местности, и когда набиралась туда целая часть, совершенно укрытая от взоров, она открывала огонь залпами по команде своих начальников, которые одни только стояли, и когда цепи подверглись сильному обстрелу, то офицеров вовсе не было видно. Одновременно с наступлением цепей, вышедших из опушки леса, две колонны, силою около двух батальонов, стали спускаться из-за леса в глубокую лощину, по которой шла дорога на Саймацзы. Наша батарея открыла огонь по этим колоннам и по наступающим цепям. Обрадовались солдаты: «Ишь, ловко хватило их», – говорили они.