Дневник забайкальского казачьего офицера. Русско-японская война 1904–1905 гг.
Шрифт:
Действительно, стройное движение неприятеля приостановилось, стих тоже огонь с сопок, которым они нас обсыпали во время перебежек цепей по чистому месту. Но вот что-то прошипело над нашими головами, и далеко сзади лопнула граната. «Как обидно», – подумал я про себя, – «они стреляют бездымным порохом и их батарей не видно, а наши горнушки пускают к небу красивые белые кольца, как делают курильщики». Я поделился своими мыслями с солдатами, а они ответили:
«Никак нет, ваше высокоблагородие, они тоже черным порохом стреляют». «Да где же их батареи», спросил я. «А вон там, за сопкой, что синеет». И действительно, верстах в четырех от нас, позади и сбоку неприятельской позиции, показался дымок, другой, третий, четвертый, пятый, шестой, и пошли лопаться снаряды между нами и над батареей, что была внизу. Наша батарея попробовала отвечать, но ее снаряды не долетали на целую версту; она предпочла убраться совсем и более не появлялась, а могла бы она еще нанести порядочный урон неприятельской пехоте и, быть может, остановить
Только что спустили с нашей горы орудия и зарядные ящики, как шесть гранат разорвались одновременно над тем местом, где она стояла, и взбуравили всю землю вокруг. Вспомнил я о своем коне и обрадовался, что не выехал на одном из приведенных из России. Если бы моего коня не увели артиллеристы, то от него осталось бы, вероятно, не много.
Неприятельские цепи подошли к реке и стали переправляться; тогда рядом со мною раздалась команда и пошла пальба по всей линии. Я жалел, что крупный дождь, ливший все время боя, помешал мне снять фотографию солдат, лежавших в цепи возле меня. На их лицах можно было проследить все, что они чувствовали, что их беспокоило и волновало: вначале любопытство брало верх над тревожным состоянием, но по мере того, как неприятель приближался, смех и шутки прекратились, одни были сосредоточены, другие, видимо мучились ожиданием чего-то неведомого, страшного, наносящего смерть и увечья, совершенно беззаботных или кажущихся таковыми было немного; я опять взглянул на них, когда на наш огонь стали отвечать японцы, и пули целым роем пролетали около них, бороздя землю, срезая ветви кустарников и жалобно завывая при рикошете: совершенно изменилось выражение лиц, они жадно впивались глазами в наступающего противника и выпускали пулю за пулей с тем ожесточением, с каким бьют в драке кулаком. Беспокойства о том, что ожидало их, более не заметно, все работали дружно, забыв о личности. Один офицер, который перед боем говорил своей цепи: «Разомкнись больше, чего вылезаете из кустов, держи голову ниже», – мне казалось, немного нервничал; может быть, это было предчувствием, что этот день для него даром не пройдет; через час его пронесли на носилках, и я слышал потом, что его рана была опасная.
Я заметил, что японцы выслали на наши фланги обходящие части, около роты каждая, и передал об этом офицеру, командовавшему в цепи, посоветовав ему занять седловину сопки вправо и позади нас, так как, вероятно, там был перевал и туда будет направлен обход японцев. Рота, обходившая наш левый фланг, была встречена огнем стрелков, залегших внизу против входа в ущелье.
Получено приказание отступать, и я поспешил убраться. Простился я с ротою, при которой находился во время боя, так как она была оставлена на позиции для прикрытия отступавших. Солдаты смеялись, когда я им сказал, что сам перехожу в отступление. Пошел я искать лошадь. Седловина, где стояли наши пушки, была изрыта снарядами; мне казалось, что я признал куст, к которому привязал лошадь, но ее не было видно нигде; вероятно, артиллеристы увели ее при отвозе зарядных ящиков. Спустился я в лощину и спросил у одного солдата, не видал ли он чалой лошади на горе, где стояла батарея. «А вот она», – сказал он; я оглянулся и увидел лошадь светлой масти, похожую на мою, в том же месте, откуда я только что пришел. Опять пришлось лезть на гору, где бедный «голубок», как его прозвали мои вестовые, так запутался в кустах, что я с большим трудом его высвободил. Он был в мыле и дрожал всем телом; удивительно, что уздечка не оборвалась. Кусты кругом были срезаны снарядами, как подкошенные, а на чалом не было видно ни одной царапины. На гребне горы наша цепь стреляла теперь пачками; вероятно, неприятель уже лез на нее, и долго держаться там было невозможно. Я продолжал «отступление», внизу в долине последним оставался подполковник Толстой. Он нес неразорвавшуюся японскую шрапнель; немного далее медленно отходил начальник отряда генерал Греков и ротмистр Сафонов [51] , художник и корреспондент. Генерал Греков сказал мне: «Вы видели, сколько их, по меньшей мере, бригада с двенадцатью орудиями, разве мог я удержать их с одним полком и горной батареей, которая не могла состязаться с неприятельской». Судя по протяжению линии огня, по силе цепей и части виденных резервов, должно было быть не менее 6 или 8 батальонов, а так как стреляло две батареи с разных позиций и давали залпы по шести гранат сразу, то можно было утверждать, что у японцев было не менее двенадцати орудий.
51
Сафонов Александр Петрович (1852–1913) – художник-баталист и военный корреспондент. Во время Русско-японской войны работал на театре военных действий.
Подошли мы к прежнему биваку. Все торопились уходить, два батальона уже вытянулись по ущелью, обоз ушел раньше. Неизвестно, почему были оставлены в куче свернутые в трубку и перевязанные ремнем шинели для надевания через плечо; вероятно, это были шинели тех, которые дрались впереди, но отчего их не захватил обоз? Как это никто не догадался, что трудно будет людям, утомленным боем, навьючить на себя и потащить эту тяжелую ношу в знойный
Усердно работал Красный Крест: перевязано было много раненых и ожидалось немало с передовой линии. Не хватало носилок, было предложено снять с носилок и похоронить здесь же изувеченных в Саймацзах двух солдат. Копать могилу не было времени, их просто обложили камнями, утешая себя тем, что мы скоро вернемся назад и тогда их похороним, как следует. Солдаты спешили уйти, офицеров не было, врачей никто не слушал, и некому было нести перевязанных раненых. Толстой ругался, хватал солдат и чуть не силою заставлял их остановиться и взяться за носилки. Сколько раз приходилось видеть эту картину: наши солдаты дрались иногда превосходно, но когда начинали отступать, то им удержу не было, все торопились уйти поскорей и подальше. Это заметил также один корпусный командир не только по отношению солдат, но даже и начальников.
Перестрелка, остановившаяся на короткое время, вдруг опять возобновилась с большею силою, и выстрелы раздавались звучнее, пули стали долетать до нас; это уже стреляли японцы, выбившие арьергард с боевой позиции.
Все встрепенулось; еще поспешнее стали собирать свой скарб и уходить прибывавшие спереди солдаты. Казаки-аргунцы вскочили на лошадей и поскакали назад. Толстой крикнул на них: «Стой, что это за безобразие!» Кто не успел удрать, должен был придержать коня, скрепя сердце.
Подошли последние люди отступавшего арьергарда, и с ними отошли врачи и санитары Красного Креста, самоотверженно работавшие, невзирая на опасность.
По инициативе одного из ротных командиров арьергарда, для прикрытия отступления отряда две роты залегли в сухом русле речки, образовавшем естественный окоп.
Начальник охотничьей команды просил Толстого занять выдающийся в долину мысок, представляющий выгодную позицию для обороны, чтобы прикрыть отступление двух рот, оставшихся впереди; обращались все к нему, хотя он не был начальником арьергарда, потому что других штаб-офицеров отряда здесь не было.
Японцы преследовали нас довольно упорно до четырех часов пополудни.
У подножия Сыгоулина был сделан привал, чтобы пропустить обоз и двуколки с ранеными. Дорога была убийственная; у кого ноги были целы, те вылезали из двуколок и тащились, упираясь на срубленные сучья. Солдат, раненный в грудь и подбородок, издавал какой-то хриплый звук; стон, а изредка жалобный крик вырывался при сильном толчке о камни, усеявшие поток, протекавший посреди дороги.
После раненых переправился через Сыгоулин генерал Греков и остановился внизу около фанзы, пропуская мимо себя все части и благодаря за службу. В этом месте дорога раздваивалась: налево шла дорога на Фыншуйлин и Ляоян, направо – на Сяосырь и Цзянчан. Я просил разрешения генерала Грекова отправиться к месту своего служения; он мне поручил передать словесно генералу Ренненкампфу о ходе боя, так как я был очевидцем всего происходившего.
Отряд отступал на Фыншуйлинский перевал и снимал все посты летучей почты. Ввиду ожидавшегося наступления японцев сегодня ночью или завтра с утра, а также усилившейся деятельности хунхузов, генерал приказал мне снять посты летучей почты до Сяосыря, а командир аргунской сотни, содержавшей посты, уходя к Фыншуйлину, просил меня не останавливаться на ночлег, а идти прямо на Сяосырь, так как, по его сведениям, большая партия хунхузов собиралась напасть на слабые посты, разбросанные на расстоянии двенадцати-пятнадцати верст друг от друга, в глухих местах, окруженных лесистыми горами, где преимущество было бы на стороне хунхузов.
С поста у Манзяпуцзы к нам присоединилось девять казаков-аргунцев, и мы тронулись в путь в половине девятого.
Сразу так потемнело, что я не различал белой лошади казака, шедшего впереди меня в нескольких шагах. В темную ночь я себя чувствовал совершенно беспомощным и не мог понять, как другие могли видеть и двигаться свободно среди мрака. Я приказал вестовому взять мою лошадь за повод недоуздка и вести меня, как слепого. До второго поста мы переправлялись через бурливую речку 22 раза, опасаясь постоянно, что лошади поломают себе ноги, скользя и проваливаясь в промежутках между крупными камнями, закругленными течением воды, по которым приходилось ступать, с трудом удерживая равновесие. Между двумя переправами мы поднимались по узким и крутым тропинкам и потом спускались в бездну, где шумела река и мерцали звезды в быстро движущейся воде. Ветки хлестали по лицу и сбивали фуражку. Мы были в пути три часа и пришли на пост в 11 Vi часов вечера.
В грязной фанзе горела лучина, на кане валялся разный хлам. Хотя болезненно хотелось спать, все тело до того измаялось, что, казалось, потребуется несколько дней покоя, чтобы восстановить силы, все же чай был еще более желанным. Я выпил две кружки кипящего чая, не имея терпения ждать его охлаждения.
26 мая. В 3 часа утра я проснулся и разбудил казаков; опять они копались и чаевали бесконечно. Только в половине шестого удалось нам выбраться. Против этой неповоротливости и неспособности забайкальцев к расторопной работе ничего не поделаешь; их чаевание, когда время дорого, может извести самого хладнокровного человека. Забайкальские казаки, застигнутые врасплох неприятелем, должны все побросать, если бы желали убраться своевременно; так и было каждый раз, когда нападение оказывалось неожиданным. Я слыхал, что казаки первой очереди расторопнее и в храбрости не уступят никому.