Дневник. 1918-1924
Шрифт:
Бывающий по средам и субботам в Акцентре представитель таможни любезный товарищу Богушевский подтвердил, что я освобожден, и мне тут же приготовил какую-то бумажку, изложив в ней мой список (еще один экземпляр здесь оставил), наклеил на 69 коп. марок, и я, ликующий, полетел в таможенный округ на Михайловой улице к товарищу Ярмоловскому за визой. Возможность отплытия сразу придвинулась: я еще поеду с Тройницким в будущий четверг. И вдруг горькое разочарование. Надменный поляк товарищ Ярмоловский, когда дело, после ряда польских оптантов, у которых были бесконечные списки вывозимых ими вещей, дошло до меня, только взглянув на бумагу, презрительно ее отверг: «Это в Москву, это не сюда». Я попробовал было сослаться на авторитет товарища Богушевского, но это только его раздражило: «Вы русский гражданин или вы оптант?» — «Я русский гражданин». — «В таком случае мы здесь ничего не можем сделать, это подлежит ведению Москвы». Пришлось вернуться в Акцентр, но тут в течение 1,5 часа началась потеха. Товарищ Богушевский,
На заседание (с А.Н.Боткиной, посвященное изданию собрания Сергея Сергеевича) я не в состоянии идти, и с Бушеном на двух трамваях отправляюсь домой. У Тони смущенный вид, и она мне рассказывает о том, что происходило с ней на Гороховой. К ночи разразился страшный скандал во дворе. Подвыпивший Руф решил провести фронтальную атаку и отказался впустить в дом Тониного «настоящего мужа»… Который? Одно время был председателем в пресловутом правлении «Точной механики». Так и не впустил.
Крик стоял на весь дом: «Я не позволю устроить бордель из нашего дома!» — орал Руф. Также и ее полюбовник, которого не сразу удалось спровадить за ворота; осыпали его ужасными ругательствами, грозили судом и расстрелом, разоблачениями какой-то странной вещи в отношении вывоза мебели правления и т. д. В качестве «военной связи» каталась взад и вперед по лестницам жена дворника Дуня, державшая всех в курсе последних новостей.
Приходил Тубянский, но я его не в силах был принять из-за своих нервов. К чаю Эрнст и Миклашевский. Последний мечтает удрать за границу, где у него в Белграде родной отец. Но как ему, военнообязанному, убыть? По уходе гостей составлял опись отборной папки.
В Акцентре встретил сегодня Павлика Шереметева. Несчастный ходит туда, чтобы выклянчить свои этюдики, застрявшие во дворце на Фонтанке, и какой-то сундук с бельем и с «тертым смокингом». Но Етманов, как Павлик его назвал, был до сих пор непреклонен: «Это теперь все государственное», — и никаких. Наконец сегодня Момону удалось ублажить нашего генерала (он ему импонирует своим элегантным подхалимством царедворца и подлинной деловитостью), и милостиво Етманов разрешил этюды. Но более ни за что, тут-де замешано ГПУ. И Брюс, и Бенуа, и Деникин, и Шереметев благородный! Стоптанные сапоги, старенький костюмчик и главное — тон. И уже непременно по-русски нужно еще оправдыватьсвоего утеснителя: «Он-де, по-моему, прав, я-де его понимаю!» А тут же П.Д. очень обеспокоен, как бы получить золотые ключи от Риги, с большим трудом добытые Тройницким из Госхрана, в Шереметевский дворец, а также все лучшее из дома АД.Шереметева. Живут они в Москве друг на дружке, ужасно тесно, но массу хороших вещей им удалось сохранить за собой. Сам он больше живет в Остафьево, где у него масса прекрасного. Да еще сильно похож на государя, и даже брови стали расти такими же пучками, как у Николая II.
Чудный день. Кончаю «Пирамиду под снегом» и начинаю «Вечер у философов». Конверт с адресом рукой Валечки, а внутри — одни лишь вырезки газет, рассказывающие о каком-то грандиозном празднестве с балетом, устроенном Дягилевым в Версале. Почему-то меня это очень огорчило. Вторжение в мою атмосферу. Да и в отсутствии препроводимого письма усматриваю в Валечке удавшееся желание уколоть. Да и наверное испортил то, что я мог бы сделать действительно хорошо. Зачем не подождали меня? Но еще более злит тон самих заметок — так и пахнут Парижем, эстетической пошлятиной из «Комеди» (одно название!), «Фигаро», «Эхо Парижа». Я это ужасно перерос. Впрочем, я никогда не мог и прежде без омерзения читать и слушать, а теперь это будет уже прямо тошнотворно!
С Акицей и Юриком к 2 часам на похороны. Простились с Володей (так, еще жив отец Карл Иванович), покоящимся в гробу (очень ясный и свежий вид после того, что из трупа выпустили воду). Последнее время он больше пребывал в беспамятстве. Умер совсем тихо. Выпив молока, сказал: «Ну, теперь мне совсем хорошо». Пастор произнес слово и трафарет лютеранской надгробной речи с ее постоянными ударением и задержкой, показалось особенно напыщенной пустыми словами благодаря «русскому языку». Но покойник любил как раз этот стиль. В своей бесконечной сердечности, с наивной доверчивостью он наделял
Вообще Володя был чудесный человек, и, может быть, я бы дружил с ним и в последнее время, если бы не его родня по жене — очень почтенная, но чересчур мелкотривиальная, типично чиновничья («до надворного советника и не выше»). Впрочем, своим дочерям он вздумал передать нечто особенное и более Киндовое, нежели Кузьминское. Все они по матери имеют что-то иностранное — известную деликатность, выгодно их отличающую от матери, добрейшей женщины и прекрасной его подруги жизни. Но из всего вид еще более вульгарный…
Прощание с телом вышло раздирающим. Насилу вдову оттянули от гроба, за который она цеплялась. Духа никакого.
Только чудесно пахло жасмином. Путь за гробом (все было скромно, но комильфотно, не то что похороны Густа Вальдштейна) по великолепной погоде показался не особенно утомительным. Везли его случайно мимо всевозможных мест, в которых он рос, в которых прошло наше детство. Встреча и общение с родственниками оказались менее тягостными, чем я ожидал. Только семейный и примиряющий дух Володи веял над нами. Даже Соня не пустила ни одной шпильки по адресу «богатых, забывающих бедных». Я беседовал с очень приятной дочерью Коли Кузьминского, скончавшегося месяца два назад (его жена, урожденная Тюнтина, скончалась за насколько дней), и с дочерью Володи Маней, у которой очаровательная маленькая, необычайно шустрая и живая дочка, похожая на Акицу. Ее муж — приятный человек с глубокими темными глазами, офицер Красной армии, одно время случайно находившийся в непосредственной близости Троцкого, с восторгом отзывается о нем как о гениальном военачальнике. Мечтает дать дочери образцовое воспитание.
Самое замечательное, что место для погребения нашли на Смоленском кладбище бок о бокс гробом Карла Ивановича. На самом Киндовом месте больше нет места, так как похоронена масса братьев и сестер Володи, умерших в младенчестве. Поистине в этом какая-то мистерия! В компании хоронивших не нашлось никого, кто бы пожелал перед отпусканием гроба сказать слово, но какая-то бродившая среди могил немецкая старая дама вызвалась сама это сделать и прочла «Отче Наш». Когда фоб был опущен, могила засыпана и уставлены цветы в горшках, привезенных на дрогах вместе с гробом, то наступила d'etente [29] . Никто не хотел уходить, все расселись кто куда попало, и началась беседа, скорее пение, причем даже слышался изредка смех. Два внука Володи (старшая Манина дочка, только что у гроба горько плакавшая, зараженная старшими, совсем разрыдалась), шмыгая между могил, бегали по дорожкам. Пронизанная солнцем листва, мягкий ветерок, аромат трав и цветов, а главное — ощущение реальной близости ушедшего давало всему необычайно мирное и ясное настроение; наконец пришлось разойтись.
29
Разрядка, ослабление напряженности (фр.).
К сожалению, остальная часть дня была испорчена обилием гостей (это при моей усталости), один за другим: Верейский, Альбер с Аликом (остались обедать, к огорчению убивающейся в работе Моти), Александра Павловна, Морозов, Тася, Нотгафт, Тройницкие. Последние принесли известие от Скородумовой, что бумаги от Кристи уже пришли (очевидно, он сам догадался хлопотать) и я могу получить их завтра. Пожалуй, еще покатим в четверг! Ох, скорее бы выйти из этой нерешительности! Со всей компанией ходили наверх смотреть последние диорамы дяди Берты (для Географического музея), потом все вниз, где праздновалось рождение сестры Катюши (ей 73 года!). Оказавшиеся там Бразы принялись снова отплясывать уан-степ и фокстрот. Таточка станцевала свою полечку. Господи, как каждый раз в этих случаях нервничает Зина, как вся ходуном ходит от взбудораженного самолюбия, как из того же самолюбия «образумливает» дочку, «идя навстречу критике» и мучительно, и опасаясь! Акица ушла раньше других. Она очень печальна из-за смерти брата. Зачитывается Тэном. Поражена сходством с нашими обстоятельствами и вообще просвещается. Но тут же впадает в свои за эти годы приобретенные и уже укоренившиеся абсурдные обобщения, в смысле какого-то огульного презрения к пролетарию, к «хаму» и т. д. Иногда она развивает эти мысли при Моте, и тогда мне становится ужасно стыдно за свою чудную и жалко бедной женщины, которая, должно быть, оскорблена за «своих».
Забыл занести в дневник вчера: Фролов рассказывал о чудовищных взрывах в Кронштадте, которыми они «любовались» из Бобыльска, несмотря на то, что подоспевшая береговая полиция тотчас же погнала всех обитателей по домам. Взлетали целые куски форта. В газетах признают, что взорвался Павловский форт, куда были сложены отслужившие, негодные мины. Говорят, масса жертв.
Ясно, потом облачно и прохладно. Кончаю последнюю раскраску «Бассейна». А как вдруг теперь мой кондитер и эротоман передумает и вообще ничего не возьмет?