Дневник. 1918-1924
Шрифт:
Тройницким и Ж.Мацулевич. Отчаяние берет и меня из-за совершенно невозможного положения с реставрацией. Васильева, по словам Яремича (я ничего не знал), снова выжил недолюбливающий его Тройницкий. Богословский не вернется. Альбрехт очень медлителен и больной, Сидоров — ломовой извозчик! А у нас со всеми «этими» перебросками и выставками, произведенными в силу недостатка средств самым кустарным способом, получился целый эскадрон продырявленных картин, а искалеченным рамам счета нет! Но все же пусть сначала все развесят. Развешенность при невозможности показать развитие в таком виде авось побудит принять более решительные меры. Решаем по инициативе Эрнста устроить выставку портретов в бывшей фарфоровой галерее и в Романовой, куда
Домой на трамвае. Нотгафт объясняет свое нескрываемое презрение к Яше Каплан. Последний сообщил (из трусости? из усердия?) Меснеру то, что сообщил молодой Мухин про нашедшийся у одного букиниста дневник великого князя Андрея Владимировича. Из-за этого Мухина вызывали в ГПУ.
Дома Руф с экспертизой ужасного «Святого семейства» XVI века. Он убит судилищем конфликтной комиссии при районном Совете, куда он был вызван (по собственной инициативе) для разбора его распри с пресловутой мегерой нашего дома Марьей Максимовной. Она по-прежнему занимает кухню Зининой квартиры, благодаря чему у Зины нет плиты и ей приходится готовить на буржуйке. Теперь буржуйку приходится по декрету снять, и присоединение кухни является неотложной необходимостью (тем более что ожидается поселение вместе с Зиной Жени с семьей). Однако Марья Максимовна, которой Руф подыскал отличную комнату в доме, не желает трогаться. И вот мужик и баба, судившие дело, сегодня постановили по-соломонову: Марью Максимовну не беспокоить, а кухню сделать общей, открыв в нее заделанную из коридора дверь, и, мало того, предоставить ей пользоваться отныне и парадным ходом.
Между тем эти изменения устраивают Серебряковых. До своего отделения были ежедневные скандалы Серебряковых и даже обвинение их в краже своих бриллиантов. Она (Максимова) вовсе не была настоящей женой покойного археолога Писарева. Он на ней женился по-советски в 1919 г. исключительно из-за жалости к дочери, которую она прижила не от него (он был абсолютный импотент). С самого же дня свадьбы началось его мученичество. Не успели они вернуться со «свадьбы» домой, как вышел первый скандал. Он ей по привычке сказал: «Марья, подай суп», а она ему: «Какая я тебе Марья! Я теперь твоя законная жена Марья Максимовна» — и хвать его миской по голове. И с тех пор пошли средневековые буйства, причем у нее вошло в систему бить об его голову тарелки. Бедняга вскоре и отдал Богу душу. Руф эту чету сюда в дом и пристроил, определив их, голодных, в существовавший тогда «Первый объединенный завод точной механики».
Хотели вечер провести в тиши и справить свои дела в виду отъезда, но не тут-то было: сначала брат Миша с внуком смотреть «Коронацию Александра II», от которой малыш пришел в дикий восторг, потом — Эрнст, Н.К.Шведе, Н.Радлов, Нина Жук, Женя. Последний рассказывал про вечер современных танцев в театре Зимина в Москве. Это был род концерта в какой-то студии. Особенный успех имели «производственные танцы», изображающие паровоз. Топот вереницы на месте и при потушенном электричестве, размахивая папиросами, и целой системы машин, причем одна хорошо сложенная женщина стояла головой вниз, а ногами ритмично манипулировал кавалер. Нет, далеко до этого танцсимфонизму Лопухова.
Влюбленность Татана в бабушку становится угрожающей. Он все время пищит: «А где баба?», «Баба, не уходи!», «Баба, возьми на руки!» — и глупая бабушка вместо того, чтобы ввиду отъезда начать отторжение, только поощряет этот психоз. Сегодня было очень потешно: возвращается с мамой с гуляния и еще в дверях спрашивает: «А где баба?» Я ему показываю на сомовский портрет. Он смотрит, но не удовлетворяется и с прежним видом заявляет: «Нет, это не та баба, здесь еще одна дидишкина бабишка!» Потешный, влез сегодня на площади на кучу мусора и объявил, что это «Памятник Петру Великому». Только
Снова в газетах о моем отъезде и приглашения Дягилева ставить балеты. Хохлов старается?
Последний день выставки в Академии, и все же не собрался. Омерзительна одна мысль увидеть это нелепое принудительное торжище, эту свалку всяких нечистот.
Разбитость; облачно, свежо. В газетах обещают на все ближайшее будущее циклоны! Утром с Акицей у Кесслера. Он решительно не советует ехать через Рур. Через Базель русские зафрахтовали пароход, остаются «Арденны» на Страсбург, поэтому в визе он проставил «Берлин — Дрезден — Баден-Баден». Снова обещает с охотой провести в своей почте мои рисунки, если из Москвы ничего не подоспеет. Гарантирует сохранность и невскрытое здесь. У него есть сведения, что при погрузке парохода «Клеопатра» в пятницу арестован какой-то немецкий доктор, и это не может быть кто иной, как доктор Баух. Его об этом известила длинная, уродливая фрау Герц, коммунистам сочувствующая и очень невежественная эстетка, здесь с некоторых пор гостящая и часто посещающая Эрмитаж. Мы предполагаем, что у него в чемодане нашли купленную им у Платера за 100 фунтов картину Миериса. Кому-то он открылся, что у него поручение делать приобретения для Любекского музея.
Кесслер снова таскает нас наверх, хвастается своим новым приобретением, бронзой С.Менье «Рудокоп», купленным им за 500 лимонов на Мойке. Леша Келлер проглядел! Знакомит Акицу с женой и сразу нам приглашает на завтра на обед! «Шлезвиг» пришел и уже стоит в Неве. В Эрмитаже меня подкарауливает Аплаксин. Я ему вручил его программу и решительно заявил, что ничего в этом не понимаю. Но не так легко от таких нахалов отделаться, и разговор дошел до маленького взрыва, до воззвания к свидетельству всех моих коллег, случайно проходивших по вестибюлю, и мы разошлись (авось навсегда) в примиренческих тонах.
Приезжает студия Крамаренко с С.Радловым и очень хорошая (но уже не столь сверхъестественная, какой Крамаренко мне ее описывал вчера) картина — тондо из собрания Хрулевых и приписанная Врангелем Рафаэлю. Может быть, и смесь элементов Лоренцо ди Креди и Пьетро Козимо. Несколько попорчен грунт, но не смыт и достаточно хорош, чтобы его выдержать и потом продать за границу. «Уже не провокация ли?» Я отвергнул уклончиво. Ищу среди наших запасов эквивалентов. Почти все найдено. Увы, при этом, кажется, где-то затерял Сомовский каталог старых мастеров в Академии художеств, полный моих отметок.
С 4-х часов томительнейшее заседание с Александрой Павловной в квартире Петра Ивановича об ее издании (я несколько раз засыпал). Все же вид отличных оттисков меня пленит. Но еще вопрос, найдутся ли теперь у Голике (где идет губительнейшая и все парализующая ревизия) эти негативы.
На лотке у Никольского рынка покупаю за 12 лимонов грушу и, обливаясь ее соком, тут же на ходу ее пожираю. Вкусный, мелкий виноград 55 лимонов фунт. У нас снова гости — все прощаются. Катя Грибанова, бабушка Лидия, Альбер, позже Женя, Стип, Зина. Удалился перед обедом к себе и дремлю под очень ослабевшую, несколько путающуюся игру милого Альбера. Ужасно жаль, что такой чудный, истинно художественный и жизненный организм разрушается! Вижу какой-то сладкий, не запомнившийся сон.
Зина с омерзением рассказывает о ночевке у Рыбаковых в Царском Селе. Зазывал настойчиво «отдохнуть», «подкрепиться», а положил на дырявый с выступающими пружинами диван, дал совершенно засаленные простыни и кормил ее и девочек, которых он уже держит целую неделю (с отчаяния), впроголодь. Обижен, что Гальперин устроил ей заказы в Англию. Сам стал говорить большевиком. Прославляет советскую слежку, ее деятельность сулит необычайный блеск. Очевидно, самому хорошо живется.
Италия огрызается против гегемонии Франции. В Германии ожидаются крупные антифашистские беспорядки (в Потсдаме).