Дневник. 1918-1924
Шрифт:
Впрочем, может быть, недели через полторы я сам увижу Мессинга (сейчас он в отсутствии, объезжает округ). Она настаивает, чтобы я шел с ней к нему, дабы ему подтвердить характеристику Браза, сделанную ею («Он Вам скорее поверит, чем бабе»), и тогда я смогу сделать свои наблюдения над ним и выяснить его отношение к ней. Мессинг продолжает быть увереннымв виновностиБраза (числящегося за политической контрразведкой), но до сих пор не может себе уяснить, «было ли тут легкомыслие или злой умысел». В чем именно он обвиняется, он не желает говорить. Еще спросил Мессинг Добычину: «Что это, вся семья Бенуа собирается выселиться за границу?» На такое предположение его натолкнуло то, что и Кися Воинова, и Шура Дорошевская (обе урожденные
Вчера пришлось написать письмо в редакцию вечерней «Красной газеты», в которой появилась идиотская заметка о перегруженности русскими вещами европейского художественного рынка, якобы с моих слов, полученных из-за границы А.Н.Бенуа, и, разумеется, имели в виду меня, а не Альбера, который не мог успеть прислать такую информацию, да и совершенно невозможно, чтобы он, сидя в Шавни, мог собрать подобные, явно меня компрометирующие сведения. Юрий отвез это письмо в редакцию, где Иона Раф. Кугель выразил крайнее свое возмущение на автора заметки. Увидим, поместят ли мое письмо?
В газетах интересен «процесс савинковцев». Господи, сколько людей этот истинный дьявол загубил! Но, верно, он действительно обладает большим шармом, если, несмотря на все свои явные мерзости и на все свои абсолютные неудачи, ему все же верят, он же все же что-то организует, путает, над чем-то властвует. И неужели этот несчастный Дима Философов все еще при нем? Уж нет ли под этим половой влюбленности, игравшей во всех «головных» увлечениях Димы очень большую роль?
Меня вчера в Эрмитаже посетил Чехонин, затем проводивший меня до дому (до чего наш дом сейчас блещет своей новой окраской). Квартирная плата оставлена пока прежней, не решаются власти провести «ленинградский проект» — все откладывают обсуждение его. Я должен был его оставить обедать (подошли еще Юрий и Стип) после того, что он поднес свою книгу с трогательной дидакцией и внутри со вклейками двух оригинальных набросков к переплету моей «Истории живописи». Тоже собирается зимой переселиться в Лондон. Рассказывал, как провезти свои и коллекционные вещи (он недавно выменял за свои рисунки великолепную картину Ш.Жака), и был крайне смущен, когда я ему рассказал, до чего это все сложно и трудно (он, кажется, собирался свои эмали просто провезти в карманах). До сих пор своих коллекций он не регистрировал, но, по словам Марка, Ерыкалов готов на это смотреть сквозь пальцы. Я вчера покончил с добавлением к регистрации моих вещей. Марк уже прослышал, что Рыков в Москве подписал декрет (против которого очень боролись и Ятманов. и Ерыкалов), согласно которому все коллекции деятелей КУБУ (иначе говоря, всех ученых и художников) рассматриваются как их подсобный материал и учету не подлежат.
Кончил читать письма Марии Федоровны. Ужасное впечатление от убийства Александра II. Особенно по контрасту с негодующим отчаянием той второй молодости, которую государь переживал благодаря женитьбе на Юрьевской.
Теперь читаю автобиографические записки Шлётцера, от которых в восторге Стип, кажется, потому особенно, что он в нем как бы видит себя. О гибели Лидочки Ивановой новых деталей нет. Дарский и Экскузович как-то странно отмалчиваются. Но Экскузович негодует на того коммуниста, который был в лодке и уже через два часа после катастрофы сидел в оперетке. Но про того же жуткого хулигана ходит версия, будто он хвастался, что, вылезая из воды в лодку, он ногой со всей силы оттолкнул товарища, вцепившегося в него. Может быть, это и была Лидочка?
Чудесное утро. Но это только второй день столь хорошая погода, а то все лил дождь, свирепствовал ветер, были и две грозы. Обе я пережил в городе: одну у себя дома (Мотя прибежала от страха), одну с градом во время заседания в Юсуповском дворце (на площадке лестницы).
Все как-то не удается записывать, впрочем, вообще бездельничаю, слоняюсь, чувствую себя утомленным, никчемным. Этюдов настоящих не делаю, отчасти сказывается неуспех выставки,
Общее же настроение чуть поправилось после того, как в прошлую субботу у меня побывал Кёнисберг с женой и он купил две акварели (повторение Марли и вариант Пушкина) за 200 рублей, что позволило отсрочить размен долларов, коих у нас остается всего 182.
Он же, Кёнигсберг, подарил Акице зонтик и парижские духи и красивый чайный сервиз Гарднера, после чего сам же заявил, что этой дряни больше покупать не станет, ибо русский фарфор за границей ничего не стоит. Однако, видимо, вообще он своей покупкой доволен, хотя были и разочарования. Так, за готический складень ему давали всего половину того, что он просил, да и бразовский Гюбер Робер не произвел должного впечатления. За Фетти (одна из «притч») ему дали не так много, но картина имела огромный успех у Фосса и у его ассистентов. Еще больший от так называемого Мазолино, оказавшегося, по мнению Боде, Сассетой (и мое мнение). Эта картина даже приобретена берлинским музеем (а куплена за червонец на аукционе в экспертной комиссии). Вот и плоды всего художественного сыска. Много ему дали в Лондоне за карловарскую слоновую дощечку (забыл сюжет), заказал и впредь такие вещи.
В общем, Кёнигсберг и его Павла произвели впечатление сильно разуверившихся. Европейские народы на устах все время имеют Боде, Фоссе, Фридлендер, Плитшел, и весь тон гораздо более уверенный. В связи с этим огромное почтение ко мне, ибо все мои атрибуции оказались верными, и, наоборот, некоторые промахи бедного Крамаренко (в пятницу я должен был на сытый желудок у них обедать, как всегда, необычайно роскошно, и тут я видел эти «промахи») совершенно уронили его в глазах патрона. Кёнигсберг собирается снова за границу, мечтает выехать вместе с нами, вызывается все, что захочу, провезти. Но вот у меня нет охоты ехать, да и от Иды все еще ни строчки.
От Коки письмо уже из Парижа, но и в нем об этом ничего, а лишь подтверждается, что на Дягилева нечего рассчитывать. Письмо нашего мальчика очень бодрое, веселое. Денег у него хватит на три месяца, да и надеется уже скоро начать подрабатывать. Нанял мастерскую, зато очень печально то, что он же сообщает о Леле. Она его поразила своей худобой, нервностью, выпученными глазами. Жалкий муж не может ни что-либо заработать, ни получить от отца (влюбленного в своего последнего сына) какой-либо прибавки. Уже Леля перестала кормить Диму грудью. Это ее слишком изнуряло, но раз у них нет прислуги, вероятно, и сейчас она себя постоянно переутомляет. Бедная, бедная наша девочка! Не выбраться ей, видимо, из того кошмара, каким складывается ее жизнь. Напротив, от Нади из Лондона ликующее, радостное, полное излияний письмо к Ате.
Еще одно письмо донельзя характерное к Зине от Марочки. Тип, доходящий до гротеска, пустого и нелепого «идиотного» мотылькания. В голове — одни тряпки. Другая идиотка — Е. К Лансере, наша соседка в Гатчине, над которой могут делать вдоволь свои наблюдения наши обе дамы, так как она готовит свои кушанья в той же кухне (норовя использовать наши дрова, наши запасы, нашу посуду). Но эта идиотка и злая, и черствая. Дети Коли без всякого присмотра, растут хулиганчиками. Прямо жестоко обращается Леля Лансере с прислугой (первая уже не выдержала, ушла), которую она морит голодом. Много характерных анекдотов.
Самое интересное, что я пережил за эти полторы недели — это мое посещение Мессинга, что было устроено Добычиной, нашедшей, что мое заступничество может «воздействовать» на нашего верховного инквизитора в деле Браза. Но это посещение скорее убедило меня в тщете такой надежды. Мессинг с виду скорее приятен, полон, довольно красное, совершенно бритое лицо, русые, коротко остриженные волосы, коренастое сложение. Одет в военную темно-серую (или зеленую?) тужурку со значками на рукавах. Голос сиплый. Взгляд не особенно пронзительный. Но все же внимательный и не глупый. Степень культурности определить трудно, но все же во всем видно желание быть «европейцем» — большая чистота и порядок у него в кабинете (бельэтаж № 4 по Гороховой, на улицу, слева от площадки лестницы), в его просторной приемной, где сидит всего одна секретарша — щупленькое блондинское существо, но фамилия, кажется, Дьяконова.