Дневник. 1918-1924
Шрифт:
Напротив, Конвей — само благодушие, веселье и оптимизм. Типичный пережиток XIX века. Ко всему — легкая ирония. О работе правительства отзывается как о какой-то политической шутке, о своем приятеле Макдональде — как о милом, но беспочвенном фантазере; большевизма с большевистской пропагандой не боится — английский-де здравый смысл всегда предохранит от эксцессов, а что денег на пропаганду столько идет, то это только польза Англии. Он первый готов ссужать большевиков средствами, благо они все притекут обратно. Слегка досадует на то, что снова в Европе разноголосица: не успела Франция вступить на путь известного либерализма, как в Германии обозначился резкий поворот вправо (впрочем, из националистического кабинета ничего не выходит и весь соглашательский состав Маркса снова остается). Мне он рассказывал о Берн Джонсе, с которым он немножко в родстве. С большой похвалой отзывается об его карикатурах (не ожидал). Кроме меня и Конвея, обедали супруги Вальдгауэры. Ее вижу в первый раз — это тучная, квадратная с умным лицом Валькирия. Оскар Фердинандович свободно владеет английским и в общем оказался, несмотря на свой беспорядочный и
До Поцелуева моста я сопровождал быстро шагавшего и как-то по-юношески восхищавшегося белой ночью и Новой Голландией Конвея, а там он уже один продолжил путь к Европейской гостинице. Он был в старомодном фраке, мы все в смокингах.
Вместо электричества подъезд освещался свечами, вставленными в хрустальную жирандоль. Грустно без Коки! Его вертлявая собачка Карла, или Тюлькина, — и та совсем приуныла. Каждое утро в 10 часов являлся красивый и милый мальчик с повязанной головой (для прически), веселый, бодрый. Всегда готовый на одолжения, восторженно нас давивший в своих объятиях и до увечья целовавший. Как-то Акица будет переносить разлуку?
Первый день без Коки. Наши весь день сплошь были заняты перетаскиванием вещей из его квартиры. У нас получилась ужасная теснота, и каждая вещь говорит о нем: «Хороший мальчик!» В его уютной квартире уже идет сплошная и ожесточенная ругань между его соседом Федоровым и бывшим дантистом Коли Албертовича — Александром Ивановичем, вселившимся в комнату Коки. Оба претендуют на угловую, круглую гостиную с балконом на Никольский сад. Наши наслаждаются. Кстати, Мотя — инвалид; третьего дня она себе обожгла руки, туша вспыхнувший благодаря ее неосторожности примус. Поэтому «нижняя» Тоня торчит у нас.
Утром пробую комплектовать декорации «Тартюфа» (уже в воскресенье я обещал ее передать для делания макета новому нашему театральному технику Лерману, бритому, гологоловому, остороносому, в круглом пенсне, господину, сманенному от Таирова), но ничего не выходит из-за разбитости.
В 11 часов — на заседание бытового отдела музея в Доме Бобринских. Сычев делает доклад о своей поездке в Москву. Московские «налетчики» успели уже там намутить, представив самую резкую критику на петербургский бытовой отдел и требуя его ликвидации, но Наталья Ивановна Троцкая их требования нашла лишенными «государственного подхода» и не поддержала хранителей московских музеев, норовивших обездолить петербургские коллекции, дабы ими пополнить московские. К сожалению, обер-главный всего нашего ученого ведомства Петров оказывается тупым чрезвычайно, и дальнейшее трудно предвидеть. Разбирали и проект новых выставок, выработанный М.Д.Приселковым. Выдуманные им «чаепитие», «купеческий портрет» отметены, и теперь резкий поворот к выявлению фабричной культуры. Дельные замечания дал (похожий на Горького и на С.И.Шидловского) А.И.Заозерский, а заседавший с ним в первый раз Коля Лансере представил ка-кую-то ерунду, сочиненную его сотрудником Пазухиным. В 12,5 часа я поспешил на заседание Совета Эрмитажа, но таковое оказалось отложенным, что позволило подробнее заняться подготовкой к нему. На сей раз мои недальновидные коллеги вдруг прицепились к очень неказистой картине Прокачини из Гатчины и к еще менее казистому Солимене (св. Винцецо Феррари) и ни за что не хотят их уступить москвичам, хотя обоих даже им обещали. Крайним, колониальным патриотизмом и хранительской скупостью отличается Щербачева, которая начинает меня даже злить. Распустил?
Домой вернулся разбитый. К обеду Стип. На «Саломею» в Мариинском театре из-за настроения не пошли. Черкесовы провели вечер у Михайловых (жена Михайлова Анна Андреевна — урожденная Сомова — сестра моего друга К.А.Сомова). Вся семья собирается переселяться за границу. У Жени (сын Анны Андреевны) кончились всякие заработки. Костя Сомов сообщил, что выставка в Америке отложена до осени и что сам он едет в Париж.
Оставшись вдвоем, вели длинный политико-философский разговор с Акицей на тему: «Всякая власть от Бога», одинаковая для всех доктрин в своей сути (общее благо) и в своем органическом развитии (пока система проводится в жизнь, она уже вся внутренне изменяется благодаря всяким компромиссам, уступкам или чрезвычайным насилиям), христианский индивидуализм и анархизм.
Тетя Лёля (кошка, так прозванная Татаном) мучается приближением родов и ищет себе подобие гнезда.
Несчастный Браз! Вчера прошел слух, что его уже видели на улице, но это оказалось фантазией, а сегодня получена телеграмма от Лолы: Эдик умер от гнойного плеврита — их старший сын — Эдя. Мать подоспела как раз к последнему вздоху. Только что приходил Ф.Г.Бернштам посовещаться, извещать ли Осипа Эммануиловича и как бы ей дать знать об его аресте. Просто телеграмму не дадут сделать, а идти к Кесслеру при таких обстоятельствах я не решаюсь. Говорят, арестовано еще несколько лиц, бывавших в консульствах. Ох, безысходный, жестокий, глупый кошмар!
Вчера я сподобился увидеть «Лес» Островского, «33 эпизода», как это возвещается в световой надписи, проецируемой над сценой (пригодилась отделка консерваторного театра). (В первый раз использовал аппарат организационных спектаклей (чтоб не спорить в контромарочной ячейке, или тем паче обращаться к Мейерхольду), два кресла в восьмом ряду мне обошлись в 3 рубля 50 копеек. Доставал их для Эрмитажа один наш молодой служащий.) Пошла и Акица, но в первом же антракте, отсмотрев эпизодов семь, она выбежала до глубины души огорченная,
32
Среди этих ухищрений особенно примечательно:
1. развешенное белье в первой сцене между Алексеем в зеленом парике и Аксюшей;
2. катанье белья в сцене между Аксиньей и Гурмыжской. последняя в ярко-красном парике, короткой юбке и высоких шнурованных сапогах, как ходили советские кокетки года два назад;
3. одновременно с этим происходило ужение рыбы Аркашкой, и это называется «синтетическим действием»;
4. беганье на «гигантских шагах» в сцене первого объяснения между Аксиньей и Петром;
5. виртуозная игра на гармонике во время второго объяснения. Эта сцена с гармошкой имеет наибольший успех, и после нее на вызовы до окончания акта выходят «работавший» в куплетах профессиональный гармонист и сам Мейерхольд в поддевке с видом Фуке Токвиля. Совершенный идиотизм — чтение писем Несчастливцева попом с церковно-манерным распевом.
Впрочем, я слышал квазиодобрительные отзывы и от нашего Е.Г.Лисенкова (это уже категория передовитости Зубовского института, манера профессора Гвоздева и хитро улыбавшегося Замятина). Наиболее напитаны хамством, смердяковщиной особенно те, которые озаглавлены: «Будущий земской начальник» (француз-портной, прескверно имитирующий французский говор, одевает Алексиса), «Алексис готовится к балу» (объяснение с Несчастливцевым проходит под бездарно раскомикованное разучивание польки, причем непрерывно во всю силу бренчит рояль), «Жених под столом» (последнее объяснение Петруши и Аксиньи происходит при накрытом обеденном столе, под которым Петр и прячется при всякой тревоге) и, наконец, финальная «Пеньки дыбом, еще раз». Несчастливцев, расшвыряв все стулья по сцене, взбирается на стол и говорит, вернее, орет оттуда свой укоряющий монолог: «О, люди, люди!» И вот от этого монолога ни единого слова не слышно, так как в это же время военный оркестр играет туш, а Гурмыжская с гостями мечутся, в панике схватываются друг за друга, вокруг стола.
Публика, специально пришедшая, чтобы посмеяться выдумке горячо рекламированного прессой народного артиста, даже эта публика в этот момент растерянно в недоумении глазеет на сцену, что, однако, не мешает ей затем, когда «все кончено», одобрительно похохатывать, выражать благодарность аплодисментами. Вообще проблема успеха Мейерхольда очень любопытна. Московская Малиновская очень правильно характеризует его. Она сказал, что она все ждет, «до какой степени терпеть?». Это настоящая психология озорничества, без капли вкуса, при природной слепоте к сути изображаемых вещей (он это доказал уже в «Тристане», в «Дон Жуане» и в «Маскараде»), при неисправимой наклонности ко всему пошлому, плоскому. Этот человек одними чисто шарлатанскими приемами добился того, что ему теперь разрешили всенародно совершать тягчайшие преступления против искусства, тем самым он разрушает основы бытия этого искусства. И добился он еще того, что газетная челядь лижет ему зад, тот самым наглым образом подставляет. Таким образом, при попустительстве суровой системы высоконравственных цензур идет бессовестное растление малых сиих, в самый тот момент, когда эти малые, наконец, «дорвались до благ культуры», до той самой культуры, до которой по излюбленному толкованию революционных людей их не допускало пресловутое «мракобесие царизма». Какой выверт! Какая истинная бесовщина! Какая ирония судьбы!
И все это построено на лести и на самых дешевых приемах заискивания. Когда-то Мейерхольдом был пленен конногвардеец Деляковский, а теперь с таким же успехом пленены всякие комсомолы, наркоматы, рабкоры, люди в кожаных куртках, люди, убежденные, что они являются самой солью человечества, носители полноты свежести, бодрости и чистоты, и неподкупности!
Пишу утром за великолепным, николаевского красного дерева столом в просторной, воздушной, в настоящей помещичьей комнате. А я как раз занялся композициями, пропитанными помещичьими настроениями, так как читаю случайно здесь под руку попавшие «Воспоминания бабушки» (Яньковской), издание Благово, до сих пор мной не читанные. В соседней, огромной комнате в три окна, спит Татан с родителями, несчастный, с перевязанной головой. Играя с Катей, он вчера ударился со всей мочи об угол стола и раскровенил себе висок. Бабушка Акица и мать Атя до сих пор не могут прийти в себя. И действительно, жутко подумать, что бы могло случиться, если бы удар пришелся на несколько сантиметров в сторону.