Дневник. 1918-1924
Шрифт:
Тройницкий( указывает на мою авторитетность в оценке экспонатов, в их взаимодействии в целом, как ансамбля определенных представлений по школам и эпохам разных европейских стран): Как тут поднимется рука разрушить давно сложившиеся школы, особенно когда претензии касаются таких имен, как Рафаэль, Рембрандт и других ключевых фигур. Осмотр — это предварительная разведка, за которой явно последует распоряжение о передаче экспонатов в Москву. И вообще эта затея не из умных целей — грабить музеи, за счет одних создавать другие. Ради чего? Ради возвышения главенствующего административного города. Пройдет время, столица переместится, что, тогда снова ради престижа перевозить картины обратно? Нелепость какая-то! Но во всяком случае не во имя искусства, и выполнять такую позорную миссию взялся кто? Наш лучший друг — Грабарь! Как после этого к нему относиться?
Машковцев: Беспокойство растет с обеих сторон. Мы во всяком случае задерживаем исполнение заданной нами цели — создать в Москве музей, равный Эрмитажу. У нас есть то преимущество, что мы обладаем картинами последующего периода, которые не представлены в Эрмитаже. Вы понимаете, что я имею виду коллекции Щукиных и Морозовых.
Романов: Следовательно, нужны выезды на места. Важно непосредственно в музеях вести дебаты, иметь представление об их фондах и запасниках.
Ерыкалов: Поддерживаю это предложение.
Кристи: Состав комиссии уже предрешен,
Макаров: Многие наши вещи задерживаются в Эрмитаже. Объясняется плановыми работами, что приносит немалые хлопоты. В такой момент приезд москвичей не совсем в благоприятную пору, когда требуется сосредоточенность на том, что есть, и строить экспозицию. И выбирать в этот момент особенно лакомые экземпляры — это настоящее варварство просвещенных музейных деятелей. Хотя не всякое лыко в строку. Однако то, на что претендуют москвичи, — подлинный вздор, ибо это отравляет воздух в еще не оздоровевшей среде, устраняет возможность объединения взглядов, порождает недоразумения, подозрительность.
Я: Мы должны забронировать в протоколах свою точку зрения на эти контроверзы, не дожидаясь конференции, которая не правомочна решать вопросы перераспределения среди музеев, нарушать сложившиеся веками ансамбли экспозиций: обогащать, наращивать к тому, что есть, а не нивелировать музеи под единый канон, прикрываясь тем, что Москва и Петербург — все это едино. Петербург всем городом, всеми владельцами создавал свои коллекции, которые сейчас поступают в Эрмитаж и Русский музей. Это рождено петербуржцами, а не обезображено каким-то неумным декретом о единстве художественного наследия. Его надо нажить, оценить, понять, изучить, а не делить. Этого в мире не делается, нет такого безумия. Мало ли кому придет бредовая мысль, например, объединить музей Брера с Уффици и создать музей Левиафан. Это должно родиться из недр, из глубин самобытной среды, способной воспринимать прекрасное, коллекционировать его и оставлять потомкам в обогащенном виде, а не размазывать, как жидкую кашу, по тарелке для пролетариев ума.
И наконец, почему бы москвичам не вернуться к незаслуженно заброшенному грандиозному замыслу 1917 года — создать величайший музей «Кремль — Акрополь»? Это был бы чрезвычайно привлекательный центр тысячелетней русской культуры, более гармоничный с историческим обликом столицы, нежели чуждое ей западное искусство.
Отправил письмо В.Н.Аргутинскому-Долгорукову в Париж.
«Дорогой милый друг!
В отчаяние можно прийти! Вот уже на два моих письма Вы не отвечаете. Не могу допустить мысли, что Вы так к нам охладели или, скорее, письма не доходят. Ведь ответы теряются. На сей раз подготовил это письмо к приезду Горького. Из Москвы он уже изыщет более верный способ, чтобы Вам его доставить и получить от Вас ответ.
Сегодня русская елка, и весь дом у нас кверху дном из-за приготовлений. Больше всех взволнован Татан, который весь извелся от ожидания подарков, а сегодня весь день подходит к закрытой в столовую двери и старается подглядеть в замочную скважину. Волей-неволей этим объясняется истинная правда, и вот когда сказывается пауперизм дедов и родителей!
Ах, дорогой, устройте так, чтобы скорее с Вами так или иначе повидаться! Я так хотел, чтобы Вы застали нашего путти в его теперешней прелести. К пяти и шести годам это уже нечто совершенно другое, без элемента «амурности» и «ангелочности», которые сейчас озаряют весь наш дом, и который больше взволнован, чем в то время, когда Вы были здесь. В разные эпохи разный взгляд на детство, в частности, к концу царствования Людовика XIV — не тот, что сейчас.
О том, что Кока женился, я уже писал Вам. С тех пор мы успели привыкнуть к его жене, которая, при своей замечательной красоте, очень тихое и скромное существо. Сказать, что она пришлась совсем ко двору, я не могу. Это человек другой среды, другого воспитания, но по крайней мере ничего шокирующего в ней нет, а внешне она весьма приятная, но хорошо то, что ему удается устраиваться (как я того хотел) отдельным домом, но рядом с нами, через площадку кухонной лестницы. Требуется много денег для жизни; в сущности, грошей, но их достать трудно, и это его заставляет браться за слишком многое сразу. Так, он едва кончил одну постановку по эскизу Щуко, как уже принялся за другую, тоже в десять дней расписать большие композиции одного кабаре по эскизам Бориса Михайловича Кустодиева. Тут же изготовил эскизы трех декораций для одной оперетты… Я понимаю, его надо спасать, но как это сделать?
Дела Ати и ее мужа немного поправляются. Они оба занялись иллюстрированием преимущественно детских книжек и уже сделали несколько прелестных серий, которые мы Вам препроводим, как только книжки будут напечатаны.
Сам я работаю без передышки. Только что вышла та книга, которую я прилагаю, в Мюнхене.
Я сейчас занят «Петергофом», который будет, надеюсь, чем-то более достойным Вашего внимания. Ход театральных работ застрял по независящим от меня обстоятельствам. В БДТ Монахов тяжело заболел (поправляется), что заставило перекувыркнуть весь репертуар и побудило совершенно выжившего из ума и погрязшего в опошлении К.П.Хохлова при участии Анненкова выкинуть ряд дурацких комедий, мимо нашего направления, а в Александринке моего «Простодушного» оттесняют окончательно дурацкие постановки длинногривого Раппопорта, «Антоний и Клеопатра». Щуко пустился по этому случаю во все тяжкие, да к тому же ощущается совершенно безнадежный денежный кризис, который может привести театр сначала к ужасному падению, а затем и к закрытию.
Вообще этот неизбежный, непреходящий кризис, непременно висящий дамокловым мечом над головой, ужасно нас удручает и искажает все наше существование. В первые месяцы так называемого нэпа жизнь стала улучшаться и налаживаться. Стало легче дышать, в будущем у всех засветилась кое-какая надежда настоящего перехода к нормальным условиям. Но, увы, подобные иллюзии за этот год оказались несбыточными, ибо то, что делала одна рука, другая — разрушала. Я, впрочем, не много понимаю в этой сложной путаной механике, орудующей на уже безнадежное опустошение и разорение организма, и только могу констатировать значительную депрессию настроения в нашей хозяйственной среде, что, во всяком случае, является показательным симптомом тяжелейшей болезни, средства врачевания которой лежат вне всяких теоретических констатаций. Одна надежда — надежда всякого безнадежного больного — на благодетельное действие времени. Но выиграем ли мы? Раз мы все то вынесли, что было до сих пор, то авось и это выживем!
В моем прошлом письме от начала ноября я говорил, что мой костюм и шляпа затерялись, но это оказалось неверно. Мне через день доставили их, и я теперь снова на время один джентльмен. Спасибо! Хотел я было просить Вас часть оставшихся денег употребить мне на книги и высылать оные по почте, но состояние кризиса заставляет отложить приобретение до лучших времен. Мы вот теперь заняты посылками АРА, я распределяю, посылаю Н.Ф.Обер, З.Серебряковой, Н.Лансере, А.Рылову, В.Воинову, О.Д.Машуковой, вдове В.Серова.
Что Вам еще рассказать? А впрочем, относительно племянников Сережи Дягилева, детей его брата Линчика [21] .
Родители в бесконечной тревоге за их участь и умоляют, чтобы Сережа разыскал их следы и выявил, живы ли они? Что делает Сережа, и остается ли еще какая-нибудь надежда, что наши пути когда-нибудь встретятся? Я бы написал ему прямо, но знаю, что это безнадежно в смысле ответа. Если бы оказалось, что я еще кому-то за границей могу пригодиться (увы, в журналах, в книгах, получаемых
Хочу от Вас теперь слышать о Баксте, об его семье, о Бланш, о Мореас, о Валечке, о Черепниных, о Максиме, о Сереже и Миси, Михаиле Сергеевиче, о Елене Павловне и, главное, о Вас. О Леле я больше не спрашиваю, так как получил от нее письмо из Висбадена».
21
В дневниках Бенуа не раз упоминается о Линчике и о судьбе его сыновей; следует пояснить справкой из «семейной записи о Дягилевых». Речь идет о брате Сергея Павловича — Валентине Павловиче Дягилеве (1875–1929) — втором сыне Павла Павловича Дягилева от брака с Е.В.Панаевой. Валентин Павлович, выпускник Александровского кадетского корпуса и Николаевского кавалерийского училища, в 1903 году закончил Академию Генерального штаба. Во время Первой мировой войны служил на Юго-Западном фронте, участвовал в Брусиловском прорыве. В 1918 г. зачислен как военспец в Красную армию. Преподавал в высших военных училищах. Профессор военной истории. В 1917 г. арестован, обвинен в контрреволюционном заговоре и посажен в Соловецкий лагерь особого назначения. Расстрелян в конце августа 1929 г.
Валентин Павлович тесно общался с С.П.Дягилевым вплоть до его отъезда за границу, помогал в организации выставок. Получил хорошее музыкальное образование, по семейной традиции пел и играл на различных музыкальных инструментах. Два старших его сына — Павел и Алексей, блестяще окончившие пажеский корпус к моменту революции, — в 1918 г. втайне от родителей ушли в войска Юденича, осаждавшие Петроград, и оба погибли. — И.В.
В антракте спектакля «Аида» в бенефис хора Мариинского театра подарил Циммерману М.М. только что вышедший из печати альбом «Версаль» и надписал: «Дорогому Михаилу Михайловичу на добрую память об авторе, который был бы очень счастлив, если бы образы ясного и прекрасного Версаля оказались способны заслонить хоть на несколько минут кошмарность наших дней и дали бы хоть отдаленное напоминание о том более благородном мире, к которому тянутся наши сердца и думы»
1923 год
В канун Нового года невольно всплыло в памяти то, с чего мы начали возрождение Эрмитажа. Запишу сегодня, во что это вылилось.
Накопившиеся за многие годы и особенно за время революции запасы картин и других предметов искусства в Эрмитаже создали необходимость распространить его собрание на соседствующий с ним Зимний дворец, переименованный декретом во «Дворец искусств» и отныне долженствующий являться одним музейным целым с Эрмитажем. Это распространение Эрмитажа в пределы Дворца искусств началось с устроения выставок французского искусства XVII и XVIII веков в ближайших к основному музею помещениях первой и второй запасных половин, заключающихся с одной стороны мостиком, ведущим в Ламотов павильон, с другой — Александровским залом, в котором с 1922 года размещен арсенал стрелкового оружия и форм. Вторая запасная половина обладает большим преимуществом в качестве музейного помещения. Одним из главных ее достоинств является то, что эта анфилада позволяет непосредственно продолжить эрмитажную Картинную галерею. Кроме того, светлость и приятность объема не слишком обширных залов вполне пригодны для экспозиций. Наконец, преимуществом можно считать то, что, превращая эти апартаменты в музей, не приходится грустить перед историей. Правда, эти комнаты некогда были интимным покоем Екатерины II, и в одном из них, служившим спальней, императрица умерла в 1796 году, но от убранства ее времени (после пожара 1837 года) не осталось и следа.
А что здесь стояло в 1917 году в смысле меблировки, то принадлежит к довольно безликому ганзейскому стилю, официозу обстановки Николаевского времени комнат для разных сановников. Между прочим, здесь одно время жили Витте и Столыпин.
Единственным недостатком этого помещения является сохранившаяся холодная атмосфера помещения и соответствующая отделка, которая создаст нам большие трудности, чтобы придать залам нового отделения французской живописи приветливый характер, столь необходимый для настроения XVIII века. Лишь после бесчисленных проб удалось найти подходящие детали оформления, но все же приходится сожалеть об отсутствии таких комнат, в которых нашлось бы вполне гармоничное окружение для интимного творчества Ватто и Латура. Или тот стиль, на котором имеется креп — панно Натуара. Залы получили бы всю свою королевскую прелесть. Надеюсь, что со временем нам удастся так или иначе исправить эти недочеты. Однако и сейчас благодаря подбору прекрасных предметов меблировки и картин получился ряд ансамблей, дающих представление не только об одной живописи за два века расцвета французской школы, но и создающих представление о французском искусстве во всей его совокупности. Рядом с картинами и портретами эпохи Людовика XIII и Людовика XIV стоят старые кресла, шкафы и кабинеты, они дают в общем исчерпывающее представление о той эпохе повальной фривольности. Постепенно блестящая «разнузданность» успокаивается тем, что в конце XVIII века, накануне революции, образует искусство, проникнутое сдержанностью и холодком античности в понимании того времени. К сожалению, зал, посвященный одному из лучших представителей этого поворота к классицизму — Гюберу Роберу, не удалось укрепить соответствующей обстановкой, да и столы и стены Николаевского времени, облицованные в погоне за византийским стилем, идут вразрез с чудесными изменениями великого декора.
Вполне удавшимися экспозициями следует считать созданный в «комнате с фонариком» ансамбль, в котором выставлены вещи Фридриха II. Великолепна и комната Ватто. К обстановке бывшей спальни Екатерины II подошла серия предметов итальянского и испанского происхождения, очень отличающихся по всему своему духу от вещей французских. Однако гармония благодаря этому сопоставлению не исказилась. Наоборот, получилась неожиданная нота, та самая, которая возникла бы, если бы рядом с Жеромом висел бы Лонги, а рядом с Лемуаном — Пьяцетта и Тьеполо.
Из предметов меблировки обращают на себя особое внимание два шкафа первой половины XVIII века в первом зале, два гобелена, комод с бронзой. В соседней спальне Екатерины II комнате — два книжных шкафа знаменитого Крессана, бюро Рентгена.
В открытых для публики семи новых залах бывшей надворной части Первой запасной половины Зимнего дворца учреждается в составе Эрмитажа отделение XIX века, до сих пор в нем отсутствовавшее. Отныне нить изучения истории европейского искусства не будет обрываться, но будет дана возможность продолжить ее осмотр почти до конца XIX века. Когда же осуществится постоянный музей с учетом поступления картин из Москвы (в обмен на ряд картин) — образцов живописи импрессионистов и новейших течений, то в Петербурге получится единственный после Лувра музей по своей полноте. Это будет комплекс художественного творчества Западной Европы за последние пять веков. Но и то, что сейчас открыто для обозрения, создает очень внушительное представление о живописи XIX века. Правда, не очень полно представлено классическое направление, которое до некоторой степени можно бы воссоздать за счет изъятия картин из Юсуповской галереи. Односторонне выглядит у нас и романтизм, великим живописцем которого является Делакруа, — и он представлен лишь двумя малохудожественными картинами. Еще слабее представлены Милле, Менцель и Курбе. Печально, что отсутствуют вовсе в Эрмитаже Рунге, Тернер, Констебль, Бонингтон, Швиндт, Дега, Беклин, Ленбах, Барбизонская школа. Частично можно восполнить этот пробел, включив картины из Кушелевской галереи, и это будет выглядеть, как в Лувре. Система, которой мы придерживаемся при размещении картин по залам, следующая: центральный зал содержит картины, большей частью портреты, начала XIX века французских, немецких и английских художников.