Дневник. Том 2

Шапорина Любовь

Сегодня с ней говорила по телефону. Сейчас в Академии художеств первая сессия. А.П. получила приглашение, но не поехала. «Меня зовут как гостью, зачем же мне ехать; я могу быть там только как член Академии. Но подумать только: во главе Академии Герасимов и Манизер! Гравер И. Павлов, считающий себя “королем граверов”, академик, а Остроумова-Лебедева нет».

Мы смотрели у А.П. его роскошный альбом к 800-летию Москвы «Старая Москва» [176] . Плохо. Ремесленно и никак не артистично. Когда после юбилея А.П. Корнилов написал большую статью в московские газеты, ее долго держали и вернули с указанием вставить, что основоположником цветной гравюры в России является Павлов. Корнилов отказался. Статья не была помещена.

176

См.:

Старая Москва: Гравюры на дереве И.Н. Павлова. М., 1947.

С обменом комнаты, на что мы надеялись, ничего не вышло. Даме, имеющей комнату в 26 метров в Шереметевском переулке, предлагают здесь отдельную квартиру в две комнаты. Откровенно говоря, если бы я верила, что моим лучше переселиться в Москву, я бы решилась на последнюю жертву, вселила бы девочек к себе (Галю я бы с удовольствием выселила в общежитие) и отдала бы на обмен обе комнаты. Но я твердо знаю, что для детей это будет ужасно. Даже гибельно. У Сони увеличено сердце. Родители знали, что у нее порок, и дали ей летом бегать и прыгать с утра до ночи.

Soeur Anne…

Le soleil ne poudroie pas.

27 ноября. Elites francaises. Juin 1947. Au sortir d’une guerre – particuli`erement cruelle, au seuil d’une 'epoque que tout autorise `a pr'evoir assez trouble le simple jeu des r'eactions justifie chez l’homme un d'esir presque maladif de s'ecurit'e et un besoin sinon de tendresse, du moins de s'er'enit'e. Из модного журнала статья Denys Chevalier «Habiller des murs» [177] .

S'ecurit'e et s'er'enit'e [178] – два ощущения, совершенно незнакомые советскому гражданину.

177

Лучшие французы. Июнь 1947. По окончании войны, особенно жестокой, на пороге эпохи, в которой все предвещает смятения и бури, естественной реакцией является почти болезненное стремление человека к безопасности, его желание если не любви, то хотя бы безмятежности (покоя). Дени Шевалье. «Как украсить ваши стены» (фр.).

178

безопасность и безмятежность (фр.).

28 ноября. Вчера у Сони начала опять подыматься температура к вечеру. Я открыла Евангелие и прочла: и молитва веры исцелит болящего и воздвигнет его Господь. (Послание ап. Иакова). И уж как я молилась.

Ночью я не могла спать, все прислушивалась к ее дыханию. Ведь смерть Алены стоит передо мной, как будто это вчера случилось, и так страшно, ужасно страшно. У Сони обнаружили гемолитический стрептококк, расширение сердца. Лечу ее теперь у Сорокиной, следит за ней и Фарфель. И молюсь, молюсь.

В начале ночи у Сони было очень частое дыхание, и постепенно все успокаивалось, и к утру была нормальная температура.

В среду в Союзе писателей было общее собрание, и должен был выступать Фадеев. Наталья Васильевна позвонила мне накануне и звала туда. Но я же не член Союза, да и уж очень я презираю Фадеева.

Вечером я ей позвонила. Она мне рассказала, что Фадеев сообщил им, что сейчас, с августа 46-го года, происходит «могучий расцвет литературы». «Я все ждала, что Фадеев уточнит это утверждение, но он этого не сделал…»

Затем шло опорочивание А.Н. Веселовского [179] . После него выступил Мануйлов в защиту Веселовского, говоря, что в свое время Веселовский был революционным ученым, гораздо более передовым, чем его западные коллеги. Прокофьев перебил Мануйлова, заявив, что споры о Веселовском можно будет вести в гостиных, на общем же собрании им не место. Хотел выступить Жирмунский, но Фадеев быстро уехал.

Мужественное выступление Мануйлова меня очень порадовало, он не

посрамил своего участия в моем альбоме. А мужество для такого выступления нужно большое, т. к. оно может повлечь за собой всякие беды вплоть до полного остракизма, снятия со всякой работы.

179

26 ноября 1947 г. состоялось общее собрание ленинградских писателей. С докладом «Советская литература на подъеме» выступил Фадеев. Это было продолжением начатой ранее кампании; правда, Фадеев отметил, что борьба с низкопоклонством перед Западом «не означает нашего отказа от признания ценностей культуры, созданных другими народами». Далее он подверг критике те вузовские кафедры литературы, где некритически, апологетически преподносится «романо-германская школа» Веселовского, из худших сторон которой «вырос в русской литературе формализм» (Ленинградская правда. 1947. 27 нояб.).

Заходил Кочуров. Он еще давно обещал мне зайти, как только кончит «Макбета», и вот, как только дописал последние такты, так и пришел [180] . Он весь еще под влиянием Шекспира, подробно рассказал мне все построение своей музыки. Я очень его люблю, это подлинный романтик.

5 декабря. Очередное торможение: весь город взбудоражен слухами. Уже с месяц тому назад Ольга Андреевна рассказала мне о том, что собираются произвести девальвацию денег и в связи с этим произведут снижение цен. Затем пошли слухи о деноминации денег, обмене наших денег на новые. Возникла паника, и еще какая. Держатели крупных сумм бросились скупать все, что только ни продавалось. Комиссионные магазины опустели; ДЛТ, Пассаж, всякие универмаги пусты. Ольга Андреевна, зайдя в комиссионный магазин, б. Alexandre [181] , видела, как мужчина простого вида спросил цену картины. «1200 рублей» – «Отложите. А эта?» – «800». – «Отложите». Скупили рояли вплоть до бракованных. Клевер подслушал разговор двух гражданок: «Знаете, мне достались портьеры!»

180

Над симфонией «Макбет» Кочуров работал в 1946 – 1948 гг.

181

Торговый обувной дом на Невском пр., д. 11 после войны стал антикварным комиссионным магазином.

И тут же создаются легенды: «У молочницы нашли матрац, набитый деньгами. У военного денег полная оттоманка. Во всех этих магазинах тайные агенты НКВД; они фотографируют тех, кто много покупает, за ними следят и арестовывают. Разрешают иметь только тройной оклад, не больше; много арестованных».

Делается это будто бы для того, чтобы выловить людей, которые нажились за это время. И еще будто бы Гитлер выпустил в свое время пять миллиардов фальшивых советских денег, правительство убедилось, что в стране циркулирует больше денег, чем было выпущено, и надо их изъять.

Но муж Лели Мелик, полковник Можаев, проживший полтора года под Берлином после войны, утверждает, что это ложь.

Я встретила Ольгу Георгиевну Смирнову, она в подавленном состоянии, говорит, что А.А. нервничает и не знает, что и делать, чтобы не потерять последнего рубля.

У них был какой-то родственник, работающий в НКВД. На ее просьбу объяснить, какая предполагается денежная реформа, он ответил, что ничего не знает, а те, кто знают, чуть ли не под страхом смерти не имеют права рассказывать о том, что знают!

Заходила к Наташе Ирина Щеголева. В полной тревоге. Что будет, как быть? Альтман ложится в больницу, ему нужен сахар, масло, – а магазины пусты. Даже Толстые, собиравшиеся праздновать 7 декабря именины Катюши, отменили праздник – до того ли?

Что-что, а бить обухом по голове обывателя у нас умеют. Это система. Запугать до полусмерти, до полного одурения.

Нам, нищим, хорошо. Беспокоиться нечего.

Анна Петровна сказала мне по поводу общего перепуга: «Неужели нас с вами что-нибудь может испугать?»