Дневник
Шрифт:
Изобразительное искусство захвачено абстракцией и другими концепциями формы — всё по научному благословению — и все меньше в этом искусстве индивидуальности, превосходства, таланта, работа становится все более «демократичной» и «объективной».
Музыка коррумпирована теорией, техникой, отсюда — кризис личности и столь резкое мельчание композиторов, что скоро будет непонятно, как называть этих карликов.
И художественная литература, художественность которой тает с каждым годом, ставшая плохой и грубой, чуть ли не бешеной, или рвотной, или сухой и негибкой, аналитичной, социологичной, феноменологичной, вымученной, скучной и бьющей мимо цели.
О
Индивидуализм — это такой неразгрызаемый орех, с которым не справится ни один теоретический зуб. И потому ничто не в состоянии оправдать ваше поражение, господа недотёпы!
Четверг
Письмо от Марии Домбровской — столь характерное, что подумываю, не рассказать ли о нем в дневнике.
Я решил сам написать предисловие к французскому изданию «Порнографии».
Кекен.
Сантьяго Ачаваль, Хуан Сантамарина, Пако Вирасоро и Пепе Урибуру — богатая, олигархическая молодежь. Сколько у них братьев и сестер? У Пако меньше всех — всего шесть. В сумме на всех четырех — сорок с хвостиком братьев и сестер.
У некоего Цубербюллера 80 кузенов в первой степени. Их аграрная реформа совершается в постели.
Ложная эрудиция литераторов — это тоже последствие их растления наукой. Как же легко вооружиться парой энциклопедий и сыпать цитатами, каждый так делает, начиная с фельетониста и кончая нобелевским лауреатом! И, что правда, так было всегда. Но мы живем в эру срывания масок — так почему же никто не осмелится пролить свет на нищету цитат?
Табу! Все, что угодно, но только не это! Тогда бы оказалось, что самые непримиримые обличители и сторонники абсолютной искренности прикидываются более образованными, чем они есть на самом деле. Какое отсутствие достоинства!..
Суббота
Предвижу, что в ближайшие годы искусству придется стряхнуть с себя науку и обратиться против нее, и это столкновение — раньше или позже — обязательно произойдет. Это будет открытый бой, где каждая из сторон будет уверена в своей полной правоте.
А пока что много маскировки, обмана и предательств, не обошлось даже без пятой колонны. И эта пятая колонна на территории искусства — экзистенциализм и феноменология.
Казалось бы, экзистенциализм приходит искусству на помощь, но он как эксцентричная куртизанка, которая изменяет всему со всем, может лишь скомпрометировать тех, кто вступает с ним в отношения. Он — ни два, ни полтора — вообще не может претендовать на форму — так что же у него общего с искусством?
И все-таки он такой привлекательный! В нем столько обещаний! В нем, казалось бы, напряженное и неподкупное стремление к конкретности, к личности… Что ж, эта антиабстрактность не может удержаться ни в каком философском мышлении, где нельзя избежать понятийной схемы. В результате экзистенциализм становится ловушкой: этот антирационалистический кусочек сыра должен приманить легковерных к еще одной понятийной клетке.
Каждая духовная позиция создает свой стиль. Но экзистенциализм, зачатый из одних противоречий и неспособный их примирить `a la Hegel (ибо здесь диалектика хромает), не ведет ни к какому стилю или, скорее, — к одному
В таком случае я предпочитаю феноменологию, она чище в том, что касается формы. Можно даже питать надежду, что она — средство для чистки от грязи сайентизма; разве это не возвращение к естественному, непосредственному, непорочно-девственному мышлению? Взять науку в скобки! Именно это нам нужно!
Мираж! Обман! Если он не выносит науки, то это как дочь не выносит родную мать: картезианская, зачатая от научного духа, бесстрастная, как лед холодная; ее трупный холод нам ни на что не сгодится!
Понедельник
Бонди, редактор «Прёв», появился в Буэнос-Айресе под звон колоколов всей прессы. Читая эти статьи, я был уверен, что в аэропорту его будет встречать куча сановников во главе с французским послом и что его будут рвать на части, как Барро; так что я решил вести себя чинно и только на следующий день объявиться в отеле, которым, принимая во внимание категорию гостя, могли быть только «Плаза» или «Альвеар».
Тем временем, когда я в тот день вернулся домой, фрау Шульце сообщила мне, что меня спрашивал какой-то господин и оставил свой адрес и фамилию. Читаю: Франсуа Бонди, отель «Сити». Иду в «Сити», находящийся в нескольких квадрах от меня. Теплое приветствие. Я объясняю, почему не пришел раньше: не хотел отнимать время.
— Да что вы, я был на завтраке у Виктории Окампо, но теперь я свободен. Поговорим!
Идем в кафе, разговариваем, разговариваем. Вечер. Еще раз осторожно зондирую, не собирается ли он на обед в посольство, в Академию Литературы, в Жокей-клуб… Нет, честно говоря, дел у него никаких и куда приткнуться, он не знает. Я в тот день был приглашен на ужин к Зофье Хондзыньской; не долго думая, беру его с собой. Зося, светская особа, бровью не повела, когда я вылез со своим сюрпризом: «Бонди!» Поприветствовала, как будто все так и задумывалось. У нее архитектор Замечник, приехал из Польши, звоню Любомирским, приглашаю, устраиваем ужин (исключительно скромный, как всегда у Зоси, зато французский язык пенится, как шампанское…), но в атмосфере повисла какая-то недосказанность.
Когда мы расходились, дамы подошли ко мне и спросили: «Признайся, кого ты привел? Кто это? Поэт? Итальянец или кто? Откуда ты взял его?»
Они думали, что я их разыгрываю! Этот важный редактор, которого трудно представить себе без четырех телефонов и трех секретарш, даже очень и очень поэт. Он настолько поэт, что порой у нас, поэтов, возникает подозрение, что эта инертность, это выражение лица потерявшегося ребенка, внимательные глаза, удивительная способность появляться (а не просто входить) — все это существует лишь ради того, чтобы нас приманить и хладнокровно использовать в своих целях. Но я рад, что аналогичные чувства (только наоборот) испытывают и политики, опасающиеся, что холодные организационные таланты Бонди существуют лишь для того, чтобы их одурачить и поймать в силки поэзии. Бонди, видимо (потому что мало его знаю), принадлежит к числу тех, чья сила состоит в их отсутствии: он всегда находится вне того, что он делает, пусть одной ногой, но уже где-то в другом месте, его ум как у того теленка, который двух маток сосет.