Дневник
Шрифт:
Пустая поэма, существующая вопреки и как бы наперекор реальности!
Стоп, слишком легко это у тебя получается!
Ада так легко не избежишь, ловкач! Он существует, да, да, да.
Неужели ты забыл, что во имя кодекса, содержащегося в «Божественной комедии», на самом деле, в действительности на кострах сжигали еретиков? Так что этот огонь жжет…
И снова эта адская поэма начинает реветь благим матом! И зиять мукой!
Очень полезно (я порекомендовал бы этот эксперимент всем теоретикам культуры) приблизиться как-нибудь к средоточию боли. Это затягивает. Потом уже трудно вырваться. А правда становится криком и ревом.
Но…
Теперь мне снова пришло в голову, что это воплощение,
Ну да! Потрясающая серьезность святого Доминика должна была пройти среди магнатов от «светского меча», подпитать политику, амбиции, разные вполне жизненные аппетиты, завернуть на бюрократические столы чиновников, воплотиться в функцию, занятие, работу и еще ниже — просочиться в толстые лапы наемных убийц, бесчувственных к муке. Без этой постепенной деградации кто бы отважился сжечь другого человека? Радикальная идея греха, ада, пытки, должна рассыпаться по многим полутемным умам, бесчувственным чувствам, чтобы наконец полыхнуть огнем неумолимым, неуступчивым, по-настоящему обжигающим!
Так что же ты такое, «Божественная комедия»?
Бездарное произведение мелкого Данте?
Мощное произведение великого Данте?
Ужасное произведение гнусного Данте?
Риторическое декламирование лживого Данте?
Пустой ритуал дантовской эпохи?
Искусственный огонь? Настоящий огонь?
Нереальность?
Или сложный, спутанный клубок реальности и нереальности?
Объясни, пилигрим, как добраться до тебя.
[61]
30. Х.<19>66
Я должен (потому что вижу, что никто мне в этом не поможет) сформулировать наконец главную проблему нашего времени, доминирующую без остатка над всей западной episteme [296] . Это не проблема Истории, не проблема Экзистенции, не проблема Практики или Структуры, или Cogito, или Психологизма, ни какая-либо иная из проблем, занимающих наш кругозор. Главная проблема — это проблема чем мудрёнее, тем глупее.
296
Наука, знание (греч.).
Я возвращаюсь к ней, хотя уже много раз задевал ее по касательной… Глупость, с которой я сталкиваюсь все жестче и которая становится все более и более унизительной, которая гнетет меня и ослабляет, окрепла с тех пор, как я сблизился с Парижем, самым оглупляющим из всех городов. Не думаю, что только я чувствую себя в ее орбите; мне кажется, что все, принимающие участие в большом походе современного сознания, не сумели заглушить в себе ее шагов рядом с собой… ее шороха, ее шествия через заросли, совсем рядом… Я думал и продолжаю думать, как сформулировать Закон, точно определяющий эту специфическую ситуацию европейского Духа. Не вижу ничего, кроме
ЧЕМ МУДРЁНЕЕ, ТЕМ ГЛУПЕЕ.
В сущности, здесь нет речи об определенном контингенте глупости, еще не преодоленной, с которой развитие раньше или позже разделается. Здесь речь о глупости, идущей рука об руку с разумом, которая растет вместе с ним. Взгляните на все торжества интеллекта; все его концепции! Открытия! Перспективы! Тонкости! Публикации! Конгрессы! Дискуссии! Институты! Университеты! А тем не менее — глупо.
Должен предупредить, что закон «чем мудрёнее, тем глупее»я формулирую без малейшей иронии. Нет, я серьезно… И принцип обратной пропорциональности, похоже, проникает в самую суть дела, потому что все более благородному качеству ума соответствует все более подлая категория глупости, эта глупость становится все более пошлой и только благодаря своей примитивности постоянно ускользает
Позволю себе в качестве примера указать на ту глупость, которая сопровождает нашу, становящуюся все более изощренной, систему коммуникации. Каждый подтвердит, что система эта за последнее время получила прекрасное развитие. Точность и богатство языка в темах не только главных, но и побочных, или даже в публицистике (как, например, литературная критика), достойны высшего признания. Но избыток богатства повышает рассеянность, так что растущая точность сопровождается растущим непониманием.
А кроме того, какие-то абсолютно пошлые осложнения портят картину. Потому что этот критик (остановимся на этом примере) — на самом деле ученый, напичканный прочитанным материалом, хорошо разбирающийся, но перегруженный работой, забегавшийся, пресыщенный, истощенный. Он летит на очередную премьеру, чтобы увидеть еще одну пьесу и после беглого знакомства накропать еще одну рецензию, которая в результате окажется глубокой и поверхностной, замечательной и халтурной. И, к сожалению, не видать, чтобы западная epistemeбыла бы способна решить эти противоречия системы коммуникации, она даже не может их зарегистрировать, потому что они находятся ниже ее уровня… Беззащитность epistemeпо отношению к отъявленной глупости — характерная черта нашего времени.
Одна моя знакомая рассказывала мне еще до войны, что когда они полдничали на веранде, пришел дядюшка Шимон. «Как это, — спросил я, — ведь дядюшка Шимон уже пять лет как лежит на кладбище?» «Вот именно, — сказала она, — пришел с кладбища в том же самом костюме, в котором мы его похоронили, мы поздоровались, он сел, напился чаю, мы поговорили немного о видах на урожай, и он пошел себе на кладбище». «Ну а вы что на это?!..» «А что мы могли, дорогой мой, перед лицом такой наглости…»Вот почему epistemeне может решиться на ответный удар: слишком наглая глупость!
Но… какая роскошная!
L’'ecriture n’est jamais qu’on langage, un syst`eme formel (quelque v'erit'e qui l’anime); `a un certain moment (qui est peut-^etre celui de nos crises profondes, sans autre rapport avec ce que nous disons que d’en changer le rythme), ce langage peut toujours ^etre parl'e par un autre langage; 'ecrire (tout au long du temps) c’est chercher `a d'ecouvrir le plus grand langage, celui qui est la forme de tous les autres(Roland Barthes) [297] .
297
То, что написано — всегда не только язык, не одна лишь формальная система (какая бы правда за ней ни стояла); в некое мгновение (совпадающее, быть может, с нашими глубинными кризисами, призванными изменить ритм наших речей), этот язык может быть всегда заменен на другой; писать (во все времена) — это пытаться открыть язык большего охвата, такой, который придает форму всем остальным (Ролан Барт; цитата из 2-го тома Essais critiques(: Seuil. P. 274)).
Хм… каково?.. В апломбе ему не откажешь!
Мы, так называемые художники, прирожденные альпинисты; а стало быть, такое интеллектуально-вербальное восхождение нам по душе, если бы только не приводило к головокружению.
Я здесь коснулся глупостей нашей системы коммуникации. Окинем же взглядом гирлянду глупостей, обвивших нашу эрудицию.
Ведь это скандал, что они до сих пор не имеют языка, чтобы выражать свое невежество; они постоянно вынуждены выражать свое знание, свое «владение предметом».