Дневник
Шрифт:
Это значительное поражение… стилистическое… личное. И я сомневаюсь, что в будущем мне удастся взять быка за рога. Время упущено.
[60]
16. X.1966
Через меня путь в край печальный [295] Через меня путь к вечной скорби Через меня путь к племени погибших«Край печальный» он пишет… об аде? А ничего получше придумать не мог?
295
Здесь
В оригинале эти строки звучат так:
Per me si va ne la citt`a dolente Per me si va nel’eterno dolore Per me si va tra la perduta genteВ переводе Д. Мина (1855) так:
Здесь мною входят в скорбный град к мученьям Здесь мною входят к муке вековой Здесь мною входят к падшим поколеньямА в переводе М. Лозинского так:
Я увожу к отверженным селеньям Я увожу сквозь вековечный стон Я увожу к погибшим поколеньямВяло и заурядно… слишком «жизненно»… Сегодня я лучше бы это выразил! «Предел»! Ад прежде всего запределен, метафизичен!
Говоря об аде, надо подбирать слова внутренне противоречивые, чтобы в них содержался элемент Невыразимого.
Так что вместо «через меня путь в край печальный» напишем нечто вроде этого:
Через меня путь в край бездонный, Извечно устремленный в свою безднуЛучше! Ведь насколько глубже ад, падающий в собственную прорву…
А вторая строка этой дантовской надписи на вратах ада (песнь третья «Божественной комедии», Данте и Вергилий подходят к вратам, на которых эта надпись):
Через меня путь к вечной скорбиЕдинственное, что могло бы обеспокоить, так это слово «вечная». Ничего лучше не мог придумать? Беру перо. Сейчас придумаем… А чего тут долго думать, когда под рукой больше десятка более удачных идей, готовых, давно сидящих в голове… Например:
Через меня идут туда, где Зло извечно Само себя крушит и пожираетТолкование моей строчки таково: когда в предыдущем (метафизическом) определении ада я подчеркнул его абсолютную не-человечность, то в этой я выражаю лишь то, что могло бы его хоть как-то очеловечить, сделать доступным человеку. Речь здесь, проще говоря, о небрежной работе, халтуре. Ад — халтурное предприятие.
Мысль вполне современная (и лично для меня привлекательная).
Ибо Абсолютное Зло должно быть «злым/плохим» также и в своем бытии. Зло, жаждущее зла и только зла, не может реализоваться «хорошо», то есть полностью. «Злой/плохой» человек совершает нечто плохое (убивает соседа), но это зло для него является добром, он совершает его не потому, что это зло, а потому, что это отвечает его интересам… и он хочет сделать не «плохо», а «хорошо». Этот человек такой же, как и другие, он ищет добра, вот разве что добро он видит в убийстве… А Сатана? Сатана хочет зла и только зла, он не может хотеть добра, он даже Сатаной хочет быть «плохо». Ад — нечто плохо осуществленное. Он, ад — испорченный по самой своей сути, он — пошлость.
Интересная мысль. Современная. Может, немного слишком диалектическая, но расширяющая горизонты воображения…
Ничто иное, лишь эта идея халтуры может раскрыть перед Человечеством адскую бездну. Образ Зла, вгрызающегося в себя, самого себя терзающего… вкусно, конечно…
Не знал об этом флорентийский пилигрим, не хватило его на такую мысль… если бы он мог ее узреть, то приветствовал бы
Что же касается третьей строки:
Через меня путь к племени погибших —хорошо, я согласен, замечаний нет, «погибшие», да, сегодня нам знаком этот вкус… Но я добавил бы к нему одно прилагательное, может быть, несколько неожиданное:
Через меня путь к племени вечно живых погибшихДа, конечно, «живых», причем «вечно»… потому что осужденные на вечные муки нескончаемы, вечны; дьявол и человек — вот две нерушимые колонны ада.
Прочтем теперь всё с самого начала:
Через меня путь в край бездонный Извечно устремленный в свою бездну. Через меня идут туда, где Зло извечно Само себя крушит и пожирает. Через меня путь к племени вечно живых погибших…А теперь сравните это с его терциной, поверхностной, бездарной! Вот был бы настоящий Дантов ад, если его тремя моими идеями наметить! Но, повторяю, я мог бы с десяток других добавить, не менее ошеломляющих, ему неизвестных (я мог бы, например, представить ад как «непрерывность» или сделать из него нечто «зернистое», рассмотреть в категориях «переноса», «фона», «трансценденции», «отчуждения», «функции», «психологизма», «бытия-в-себе-для-себя» и т. д, и т. д. и т. д., ох, ох, ох!)
Я, общающийся с каким-то там Данте через этот рой, круговорот этих шестисот лет, заполненных существованием, я, погружающийся в минувшее время ради того, чтобы добраться до него, умершего, до какого-то там «бывшего» Алигьери… В нашем общении с умершими лишь то ненормально, что оно для нас норма. Мы говорим: жил, умер, написал «Божественную комедию», я ее сейчас читаю…
Но ведь прошлое — это то, чего нет. А прошлое, насчитывающее шесть веков, такое далекое, что я даже в собственном моем прошлом никогда с ним не сталкивался: все время, сколько живу, оно всегда было чем-то «бывшим». Что же тогда значит «он жил в прошлом»? В моем настоящем я нахожу какие-то следы — поэму — и по ним восстанавливаю тогдашнее существование. Однако для того, чтобы я мог о ком-то сказать, что он «был» (удивительное слово, нечто вроде «есть», но какое-то ослабленное), передо мною этот самый «был» должен показаться на современном горизонте в качестве странной точки пересечения двух лучей: одного, который исходит из меня, из моего реконструирующего усилия, и второго, который родится вне меня, на самом пересечении прошлого с будущим, в самой точке перехода, и позволяет почувствовать что-то, что было, все еще «есть», и есть в качестве того, что «было».
Поэтому общение с прошлым — это постоянное вызывание его к жизни… но поскольку мы читаем его по оставленным им следам, а следы эти зависят от случая, от материала, в каком они были зафиксированы, материала более стойкого или менее стойкого, от разных случайностей во времени, то прошлое предстает перед нами хаотичным, случайным, фрагментарным… Об одной из моих прабабушек я ничего не знаю, как выглядела, какой у нее был характер, какой была ее жизнь, ничего не знаю, ничего, кроме того, что шестнадцатого июня 1669 года, в день избрания короля Михаила, она купила два локтя бумазеи и имбирь. Остался пожелтевший листок, покрытый подсчетами, а сбоку было написано — сейчас я в точности не помню, но что-то вроде «прошу пана Шолта два локтя бумазеи и имбирь купить, как будете возвращаться с Ремиголы». Имбирь и бумазея, только это, ничего больше.
Прошлое — это паноптикум, составленный из обрывков… вот что такое прошлое… Но оно дает понять, что мы жаждем, несмотря ни на что, иметь его во всей полноте, живое, наполненное личностями, конкретное… и что эта потребность в нас сильна…
Десять утра, и по горам взбирается туман, разрываемый светом.
Я уже давно заметил, что читаемые мною книги как-то сочетаются. Например:
Данте. «Божественная комедия».
Мишель Фуко. «Les mots et les choses» («Слова и вещи»).