ДНЕВНИК

Нагибин Юрий Маркович

Бывая часто в месте этом,

Я понял, братцы, всё давно.

Среди говна вы все поэты,

Среди поэтов все говно.

Хорош Благовещенск, ставший против китайского города Хэйхэ. Красиво спланированный, с широкими площадями, огромными клумбами, очень зеленый, нарядный и даже какой-то веселый, несмотря на близость агрессивного соседа. Я был у пограничников. Там на стенах висят плакаты, "учащие, как надо поступать с нарушителями границ. Приемы борьбы, удушений, ножевых ударов. Противником нашего бойца выступает некто узкоглазый в маодзедуновке. Хорошие иллюстрации к пресловутой «дружбе народов». Вот на какой

____________________

* БАМ оказался очередной советской глупостью и липой.

322

ноте

оборвалась песня братской любви двух великих народов «Москва – Пекин».

Мы выступали у краснофлотцев Амурской флотилии, где я – беспартийный черт знает с какого года, раздавал комсомольские билеты нового образца и поздравлял счастливцев. Я даже в комсомоле никогда не состоял. Типичная хлестаковщина. В благодарность командующий прокатил нас на катере по Зее и Амуру. Фарватер проходит возле китайского берега. Даже невооруженным глазом,- а у нас были и морские бинокли,- хорошо виден город с улицами и домами, береговая суета: рыбаки тянут сети, женщины стирают белье, голый китаец медленно входит в воду, играют и плещутся в воде дети, готовят пищу на кострах, что-то мастерят. В городе не счесть высоких кирпичных труб. Каждой трубе соответствует жалкая печь для переплавки металлолома – печальный след «великого рывка». Мы так потешаемся над этой и другими китайскими глупостями, будто не совершали худших – да и сейчас совершаем. Ведь мы издеваемся над нашим собственным отражением в китайском зеркале.

17 октября 1975 г.

Ну вот, съездили в ГДР. Посмотрели на Рафаэля, Рембрандта, Вермеера и Тинторетто, погуляли по Веймару, навестили Эйзенах и Эрфурт и получили дома сполна за всю нашу вымученную беспечность. Мама была почти без сознания, во всяком случае никак не отозвалась на наш приезд. (Боже мой, я писал это, еще не зная, что мама умирает, что я вижу ее в последний раз!) На другой день ее отвезли в больницу. Оказалось, болезнь крови. До сегодняшнего дня было всё очень плохо, сегодня профессорша, привезенная Ирой Дыхно в больницу, дала надежду. Но тяжесть с сердца не сходит, боюсь поверить хорошему. А Лене сделали операцию – отрезали правую грудь и много мяса вынули под мышкой и ниже.

Неподготовлен оказался я к большим бедам. Не умею впустить их в себя и зажить их гулкой громадностью. Нарочно цепляюсь за мелкие неприятности, уводящие прочь от рока: очередная подленькая выходка «Литературки», хамство Викулова, за которым больше невоспитанности, чем злобы, шуточки СП. Я играю в обиду, злость, тоску, но всё это маскировка иной боли, иного страха, иной смертной тоски. Напился страшно и без охоты, поднял давление – для чего? А чтобы очуметь, забыться, отгородиться от ползущего из всех щелей страха. Что-то сильно сдал я душевно, «сущее говно

323

есмь», как говорил протопоп Аввакум. Писать надо и страдать надо молча, глубоко, сосредоточенно, и чтобы всё становилось литературой. А то забаловался, сволочь, в легкой, щадящей жизни, малых успехах и ничтожных неприятностях. И рассосредоточился внутренне, раскис, растекся, как дерьмо в оттепель. Довольно! Тебе скоро пятьдесят шесть – это старость, но еще не распад. Соберись для последней серьезной жизни, для последней серьезной работы. Довольно разложения. Довольно нытья. Ком беды растет, но надо идти дальше. Меньше снисходительности и жалости к себе, больше презрения к окружающим. В малой жизни – требуй и дерись, но не огорчайся неудачам. В большой жизни – мучайся, страдай, погибай, но в последний миг спасайся литературой. И дело жизни будет сделано.

23 октября 1975 г.

Каждый умирает в одиночку. До чего же это верно! Я раньше не понимал до конца этих слов Ганса Фаллады, вернее, понимал их слишком буквально. Мол, в последний час человек остается наедине с собой. А суть не в этом. Умирающего человека все предают: и близкие, и далекие, предают явно и тайно, не признаваясь в том самому себе. Я. С. уже предал маму, хотя еще есть надежда. Он сказал Алле, которая одна не предала маму (я тоже предал, если говорить начистоту, из самозащиты и того болезненного бессилия, что охватывает меня на краю): «Надо вызвать консультанта по крови, для очистки совести» Алла это уже сделала, и не для «очистки совести», а чтобы жила ненавидящая ее мама. А любящий муж, проживший с мамой без малого пятьдесят, говорит весьма хладнокровно и без обычных соплей: «для очистки совести». Значит, он маму уже похоронил. Это безнравственно да и вредно для мамы. Я уверен, что если усиливаться против смерти

близкого человека, можно продлить ему жизнь, а то и вовсе прогнать смерть. Слова Я. С. работают против мамы. Но силён Я. С.! Какая мощь самосохранения! Это было бы величественно, если б он защищал таким образом какие-то большие ценности в себе, как Гёте, запретивший говорить о состоянии больного сына. Но Я. С. охраняет всего лишь овсянку, обедик, развлекательное чтение и заграничное радио. Вот куда мы пришли. Много было дурного, эгоистического, несправедливого и почти безумного в нашем бедном доме, но таким леденящим холодом еще не веяло, как от одной фразы Я. С.

Алла среди нас, как белый ангел в аду.

324

Не надо бояться октября (речь идет о месяце, а не о символе), октябрь прекрасен, быть может, прекраснее всех месяцев года, даже мая. Май мучает надеждой, обещаниями, которые никогда не сбываются, октябрь ничего не обещает, не дает и тени надежды, он весь в себе. А за ним – тьма, холод, слякоть, мокрый снег, огромная ночь, конец. Но как красиво сейчас! Какое золото! Какая медь! И как чудесна зелень елей в лесу и лоз над рекой! И до чего же зелена совсем не увядшая трава. А над всем – чистое голубое небо. Тверда под ногой, будто кованая дорога, лужи подернуты уже не сахаристым, тающим ледком, а темным, непрозрачным и твердым. И великая пустота тихого, просквоженного от опушки к опушке леса: ни птицы, ни зверька, ни насекомого, ни шороха, ни писка, ни свиста. Сегодня я не выдержал и начал орать в лесу от непонятного счастья, как Комаров над морем.

Адски болит шея, отдается в голове. В душе – злоба на помойку, которую почему-то называют литературой, а вокруг золотой мир. И в сорока километрах отсюда мается на больничной койке мама, не помогающая себе против смерти. Если б у меня не болела так сильно шея и не скакало бы так грозно давление, я, наверное, сошел бы с ума.

24 октября 1975 г.

Был в музее на выставке «100 картин Метрополитен-музеума». Помимо гойевских мах, рембрандтовского «Старого славянина», чудесного Вермеера и Гальса, там оказалась Галя Покровская. Та самая, с которой без малого тридцать лет назад познакомил меня Петя, а она в свою очередь познакомила меня с Леной. Я поначалу ее не узнал: старая, обрюзгшая, толстая, выцветшая. Она меня узнала сразу, хотя я тоже стар, толст и брюзгл. Но я не выцвел. Страшноватая встреча. Никогда я так отчетливо не видел, что катастрофа уже случилась. Она сказала с плаксивым лицом: «Знаешь, я потеряла мужа – Владимира Досталя». Режиссер Досталь, погибший на съемках лет пятнадцать назад, до самой своей кончины был мужем Наташи Андросовой, мотоциклистки. Она вырастила его детей, родившихся, разумеется, не от Гали Покровской. «Ты потеряла мужа Андросовой?» – спросил я. И добавил ей в утешение: «А у меня жену бывшую оперировали».- «Какую?» – «Твою приятельницу Лену».- «Эту шляпницу? – произнесла она с аристократической брезгливостью.- Но она никогда не была твоей женой».- «Была, да еще ка-

325

кой! И весьма долго – лет десять. Мы и сейчас самые большие друзья. Праздновали Сашкину свадьбу, потом защиту диссертации. А вы совсем не видитесь?» – «Я не могла ей простить, что она отбила тебя у меня»,- изрек этот крокодил на полном серьезе. Мне хотелось сказать, что Лена за одно это заслуживает вечной благодарности. На самом же деле, у нас с ней ровным счетом ничего не было. Но в ее неудовлетворенном воображении я такой же страстный любовник, как Досталь верный муж. А потом она стала громко просить карандаш у посетителей выставки: «Умоляю, карандаш или шариковую ручку! Мне надо записать телефон Юрия Нагибина». «Прекрати!» – сказал я. Но тут она разразилась таким дифирамбом мне от лица «всей благодарной России», что меня затошнило. Причина ее энтузиазма вскоре выяснилась: она пишет и хочет, чтобы я почитал. Вечно одна и та же песня. Уродливая и печальная встреча с юностью.

27 октября 1975 г.

То, что сегодня сказала Алла, звучит как мамин приговор.

Вот оно. То единственное, чего я всю жизнь по-настоящему боялся. И не верил, что это может когда-нибудь прийти. Да, не верил, что мамы может не быть, что я допущу это.

31 октября 1975 г.

Почему вдруг, ни с того, ни с сего у мамы отобрали ее комнату, мебелишку, уголок сада за окнами, ее флоксы, телевизор, картинки, чашечки, овсяную кашу по утрам, кому это помешало, кто этому позавидовал?