ДНЕВНИК
Шрифт:
1 ноября 1975 г.
Мама умирает.
2 ноября 1975 г.
Мама умерла.
3 ноября 1975 г.
Второй день без мамы. Как-то, в пору не самых худших отношений в доме, мама сказала Алле: «Когда мы (она и Я. С.) умрем, Юрке всё равно будет нас жалко». Но догадывалась ли она, как мне будет, когда ее не станет? Если догадывалась, то ей не могло быть особенно больно во время наших, довольно частых ссор в последние два года.
Мы сидим в теплой, уютной даче, а мамино тело лежит в морге, на холодном оцинкованном
Неужели ничего больше не осталось от мамы? Этого не может быть. Что-то осталось и витает здесь, и видит нас и наше горе. Иначе такой пустоты не выдержать.
4 ноября 1975 г.
Сегодня похоронили маму на Востряковском кладбище. Меня не пустили на похороны, сказав, что такова ее воля. Говорят, там прыгала белка возле могилы. Какие-то птицы сидели на дереве. И вот уже полдня мама лежит там, в мерзлой земле, совсем одна.
23 ноября 1975 г.
Три недели, как мама умерла. За это время я руководил семинаром начинающих писателей в Софрино, выступал на вечере памяти Кассиля, дописал большой рассказ, вел деловые переговоры по телефону, прочел кучу рукописей, написал сто писем, а в результате вновь плачу, как в первый день. Ничуть мне не легче, хуже даже. А мама лежит там и, наверное, из-за морозов она до сих пор мама.
24 ноября 1975 г.
Я потерял совсем немного, всего лишь слово «мама». Я потерял всё.
26 ноября 1975 г.
Слева всё болит, наверное, от сердца. Единственный, кто умел изображать человеческие страсти – это Шекспир. Остальные то ли стеснялись, то ли просто не знали, что это такое. Не испытывали. Им ведомы чувства, а страсти кажутся (в глубине души, никто вслух не признается) чем-то преувеличенным, натужным, искусственным. И вот, что отличает меня от окружающих: во мне – страсти, в них – чувства. Отсюда и хулиганское письмо Я. С. Он думает, что достаточно наорать на меня хорошенько, чтобы я перестал «так безобразно и неопрятно страдать» и взял себя в руки. Никто не верит в библейское, уж больно все трезвы и хладнокровны. И как редко понимают друг друга даже самые близкие люди.
20 декабря 1975 г.
После ужасных дней почти беспрерывных слёз, отчаяния, от которого мутилось в голове, галлюцинаций (мне показалось раз сквозь странный дневной полусон, что мама вошла в комнату, другой раз, опять же в забытьи, я принял за ее голос руладный голос Кирсановой), приступов удушья, клаустрофобии и гипертонии наступило во мне некоторое зати-
327
шье. Я как-то обессилел страдать, да и лекарства, наверное, действуют. Первый день ни разу не плакал, яростно работал, гулял, думал о всякой чепухе. Выздоравливаю от мамы? Или это затишье перед новой бурей? Я устал, я ужасно устал.
А над мамой сейчас толстый белый снег. Вот и пришла первая не ее зима. И теперь всё будет не ее.
Мне же, вроде, ничего теперь не страшно. Так ли это? Надолго ли? Да и надолго ли я сам здесь – с больным сердцем, гипертонией, сильным склерозом, разрушенной нервной системой и явно сдвинутой психикой?
Я убежден, что был ненормален все эти дни. Я слишком много, жадно, взахлеб говорил, я рвался говорить – ездил на дурацкие выступления, принимал молодых авторов, лишь бы трепать языком. Самоспасение? Попытка заговорить свою боль? Во мне даже что-то гениальное мелькало.
Неправда, будто я теперь ничего не боюсь. Я боюсь за Аллу.
31 декабря 1975 г.
Тяжелый, хмурый, ветреный, влажный день – последний день года, когда не стало мамы. Вот и весь итог.
1976
14 февраля 1976 г.
Что делать? Что делать? Всё хуже и хуже мне. Такая пустота вокруг, такая пустота внутри – хоть волком вой. Ничего мне не хочется: ни писать, ни халтурить, ни гулять, ни пить, ни слушать музыку, ни читать. Особенно плохо, что не хочется писать, совсем не хочется. Да и не получится ничего, мозг неподвижен, и один единственный образ маячит там – мамин профиль. Просто профиль, ничего больше, но оказывается этого достаточно, чтобы весь день быть на грани слёз.
А тут еще – жалкий, резко деградировавший без маминого присмотра Я. С. и гарнир из мелких подлостей: хамские рецензии, киносвинство, ужасные газеты, от которых тошнит, ложь и смрад вконец распоясавшейся коммунистической мафии, бестактность и настырность людей, которым от меня что-то нужно, и полная безысходность.
Как ужасающе я сейчас живу! Да и живу ли? Прихлопнуло меня, как крысу в крысоловке поперек хребта. С мамой ушло что-то такое, без чего я оказался бессилен и пуст, как робот, из которого вынули машинку.
22 февраля 1976 г.
Что происходит с Я. С, ума не приложу. Господи, что ты делаешь со своими детьми, зачем лишаешь их под старость, и без того трудную, всякого достоинства? Приоткрой хоть чуть свой «замысел упрямый». Может быть, не стоит так сложно готовить нас к уходу близких? Мы справимся, даже если они будут уходить чисто, опрятно, в тихом свете своего скромного достоинства. То, что Ты делаешь с ними, не облегчает нам разлуки, лишь марает душу.
27 февраля 1976 г.
Третьего дня были у Пети Суздалева. Помню, какое милое и горестное впечатление произвел он на нас с Аллой, когда мы впервые посетили его загородное, скудное, неприспособленное для жизни жилье. Хорошо было всё: и молоденькая беспомощная подруга, и усы на Петином похудевшем лице,
329
и свищ в жопе. Сейчас это крепкий кулачок, который превосходно отстроился за гроши, многое сделал сам, своими крепкими, поднабравшими мускулы руками, виртуозно решивший все задачи: не только строительные, но и моральные, казавшиеся вовсе неразрешимыми. Он ловко сочетал Олю со своей прежней семьей. Его дочь Катя и внук Митя, радость дедушкиных очей, проводят лето на даче – им предоставлен холодный верх. Оля тетешкает Митю и души в нем не чает, дружит с холодной и высокомерной Катей. Лена звонит на дачу, когда хочет, и через Олю спокойно вызывает Петю или дочь. Раз она даже приезжала, пила с Петькой водку и пьяной слезой поминала счастливое прошлое. С Олей Петька не расписался и, похоже, не собирается этого делать. Таким образом он сохраняет квартиру и всё московское имущество. Лену это тоже устраивает: в случае преждевременной смерти Пети дача отходит к ней. Оля же оказывается на улице, но никого это не заботит. Добрая и покладистая Оля покорно живет на таких вот птичьих правах. Петя тоже имеет свою заднюю мысль: спившаяся, полубезумная Лена с вечным процессом в легком недолговечна. Ее уход развяжет все узлы. А пока что он построил однокомнатную квартиру (все считали – для Оли) и отдал ее дочери. Катьке пришлось выписаться из старой родительской квартиры. Теперь очередь за «благодетельной природой». Но жизнь может сыграть злую шутку – и Ленка всех переживет, Олю в том числе. Вот будет смех в аду!