Дневник
Шрифт:
15 июня, вторник. Ул. Желябова
После недели, проведенной у себя дома, в работе, в людях и в какой-то домашней ерунде, выехала сюда в субботу вечером, но в трамвае встретила Ксению, и Ксения затащила меня к себе. Был очень теплый солнечный вечер, было очень хорошее, нежное небо, был канун Троицы. У Ксении пила чай, слушала пластинки, бил озноб, самочувствие было тяжелое: 39°. Ночевала у нее – плохо, с бредовыми снами. К 8 утра Т° спала до 37,8. Ничего гриппозного. Видимо, просто модный ленинградский авитаминоз. Желудочные боли притом.
Утро у Ксении – в одиночестве. Она, розовая и светлая, вся в светлом, нарядная и торжественная, словно в церковь собралась. Но идет просто в свою рационную столовую. А я остаюсь одна, еле брожу, ослабевшая и больная, по ее квартире в доме Иезуитской коллегии, медленно одеваюсь, медленно причесываюсь (болят волосы – как и всегда у меня во время болезни!). Читаю Пастернака и Ахматову. За громадными окнами большой тихий двор, много солнца, много неба: Троица – всегда в такой
Нахожу стихи Ахматовой, о которых вспоминала на днях в этой тетради:
Тот город, мной любимый с детства, В его декабрьской тишине Моим промотанным наследством Сегодня показался мне.Самая замечательная и страшная строфа вот эта:
Но с любопытством иностранки, Плененной каждой новизной, Смотрела я, как мчатся санки, И слушала язык родной [714] .714
Цитируется стихотворение Анны Ахматовой «Тот город, мной любимый с детства…» (1929).
Это вот подмечено у нее умно, тонко и горько. Сборник «Ива» – 1940 [715] . Показательно. Писать ей уже не о чем – и, пожалуй, довольно [716] . Причины, собственно, не социальные, а физиологические: климактерия. Но физиологические причины она заставляет причинами социальными (так прелестней и трогательней – авось когда-нибудь Запад вздохнет – «ах, какая поэтесса пропала!»). Она большой поэт, очень большой и настоящий, но весь гений ее от пола и его функций. У нее расстрелян первый муж [717] и выслан единственный сын [718] , но для ее творчества и творческой жизни (во всем ее комплексе) это гораздо менее важно, чем угасание сексуального горения в ней самой. Она – только женщина. Даже не мать – мать она была (именно БЫЛА) странная. Сын говорил о ней как о хорошей и милой знакомой, как о старшем товарище. Сына воспитывала бабушка – мать Николая Степановича [719] . Потом он жил один, и Ахматова к нему заходила – в гости, потолковать, послушать его стихи, рассказать о новой Анне в жизни Пунина [720] , ее третьего мужа.
715
Сборника с таким названием у Ахматовой нет. В 1940 г. вышел ее сборник «Из шести книг». Первый раздел этого сборника назывался «Ива» (по первому стихотворению).
716
Ср. запись в дневнике Боричевского за 23 мая 1940 г.: «Выступление Ахматовой. Она читала свои стихи в Союзе писателей. После чтения высказывались только двое – старые поэты. Молодые молчали. Стихи очень звучные, музыкальные и прочее. Но никто ничего не понял. Так и разошлись в полном недоумении. Мой сон оправдался: Ахматова не найдет своего тона в современности» (ОР РНБ. Ф. 93. Ед. хр. 12. Блокнот 69. Л. 11–12).
717
Н. Гумилев, муж Ахматовой в 1910–1918 гг., был расстрелян в 1921 г.
718
Сын А. Ахматовой и Н. Гумилева Лев Гумилев был арестован 10 августа 1938 г. Отбывал наказание в Норильском лагере. В 1944 г. был отправлен на поселение, откуда добровольцем ушел в действующую армию.
719
Имеется в виду А.И. Гумилева. Л. Гумилев рос и воспитывался у нее (в Царском Селе, в ее тверском имении Слепнево, с 1917 г. – в Бежецке) до 1929 г.
720
Островская, вероятно, имя Анна использует как нарицательное для обозначения жен Пунина (первая жена Н.Н. Пунина – Анна Евгеньевна Аренс, вторая, гражданская, – Анна Андреевна Ахматова). Женщина, с которой Н.Н. Пунин в конце 1930-х гг. соединил свою жизнь, – Марта Андреевна Голубева, искусствовед, коллега Пунина по педагогической работе.
Теперь она где-то на юге – в Средней Азии, кажется. Сходила с ума от немецких бомбежек в 1941 году – говорят, боялась выходить из убежища. Увезли на самолете [721] .
Помню ее так четко: 1919–1921: Дом литераторов и Дом искусств [722] – четки, синее платье, бурый мех на плечах, альтмановская зарисовка [723] .
721
Ахматова была эвакуирована из Ленинграда 28 сентября 1941 г. Через Москву и Чистополь 9 ноября добралась до Ташкента. В Ленинград вернулась 1 июня 1944 г. Об эмоциональном состоянии Ахматовой перед эвакуацией см.: Гинзбург Л. Проходящие характеры. М., 2011. С. 71; Шапорина Л.В. Дневник. М., 2011. Т. 1. С. 368, 444.
722
Дом искусств – учреждение, созданное в 1919 г. в бывшем доме купцов Елисеевых (Невский, 15) для материальной и социальной помощи деятелям культуры. Здесь проходили лекции и вечера, возникло творческое объединение «Серапионовы братья».
723
Ассоциация с портретом Ахматовой работы Н. Альтмана (1914). Островская могла видеть этот портрет еще в детстве, на выставке «Мира искусства», развернутой в 1915 г. в Бюро Добычиной (Марсово поле, 7), или в начале 1920-х гг. в Отделе новейших течений Русского музея. Затем несколько десятилетий портрет находился в запасниках музея.
– Не благословляю!
Он, смеясь, передавал это мне – тоже всегда. А я расстраивалась, и мне делалось грустно. Ахматову ведь я так любила, я мечтала о беседе с ней как о высшей милости судьбы. Но судьба оказывалась жестокой: Ахматова меня видела, знала мое лицо и мое имя и не хотела меня. Глядя в мои глаза, такие блестящие, в которых жили, жили ее строки, она говорила чуждо и отстраненно:
– Не благословляю!
Тогда мне было очень больно, и я не понимала, что все (все) заключалось в том, что я была хороша, что во мне была сверкающая юность и что я нравилась Замятину. Женщина… женщина!.. В то время, однако, я этого не понимала.
20 июня, воскресенье, ул. Желябова
Как будто поправилась: температуры упали, желудочные явления почти прекратились. Чудесная погода, чудесное небо – тоска такая, от которой можно очень легко протянуть руку к самоубийству. От этого, должно быть, и почти непрерывное состояние безумствующей эйфории, истерической и нехорошей. Когда одна, становится так страшно, что хочется плакать – от страха: перед грядущим миром. Что я тогда буду делать с искалеченной жизнью, которая мне не очень нужна, с радостью мира о мире, о которой мне горько думать, с разбитым домом, который ни восстановить, ни построить я не могу и не смогу. На днях видела сон – мир, объявление о мире, радио кричало о мире. Во сне я заплакала: от счастья и ужаса. Я плакала так сильно, что даже проснулась – у меня действительно было совершенно мокрое лицо, слезы лились неудержимо, пододеяльник и подушка были совсем влажные. Я плакала от радости (мир! мир!) и от ужаса (а что в этом мире буду делать я?). Все будут возвращаться и строить дом. Мне возвращаться некуда и строить нечего и нечем.
Ношу в себе каменистую и холодную бесплодность азиатской пустыни. Оказалась в стране Гоби – далеко от всех, далека от всех, все для меня далеки. Луна. Дикие скалы. Волки. Холодно. И безнадежно пусто… А вокруг Гоби зазеленеют сады, будут цвести настурции и зреть яблоки и клубника, вечерами семьи будут пить чай в липовых садах и говорить об общем прошлом и общем будущем, вокруг Гоби, на военных кладбищах, раскинутся спортивные площадки и возникнут театры и веселые парки, где будут пить лимонад, есть мороженое и танцевать, вокруг Гоби жизнь забьет нормально-бурными и нормально-мощными водоемами, вокруг Гоби люди постараются как можно скорее забыть о войне, о том, что война была, о том, что кончилась, она еще не совсем окончилась.
Как и после 1914–1918-го, окажется очень много ненужного человеческого материала, оставшегося неизвестно для чего после войны. Останутся люди пережившие, видевшие, побывавшие в безднах гибели и смерти и почему-то вышвырнутые обратно в жизнь. Что же они, эти несчастные Лазари, будут делать в жизни, которая отрекается от них (ибо на них все-таки печать другого мира) и к которой у них нет никаких путей – в том, в другом мире, где они побывали, все же было растрачено, отнято, обесценено, превращено в невесомость пыли и могильного праха. У них не сохранилось ни связей, ни дорог, ни, может быть, даже воспоминаний о них. Мир, породивший их и сметенный войною, почему-то решил швырнуть их в новый мир, порожденный войною и укрепленный миром, к которому они не имеют никакого отношения и который, отстраняясь от фантомов прошлого, и с ними не хочет вступать ни в какие отношения.
Вот. Боюсь, что и я уже в числе таких Лазарей.
Отсутствие мамы ощущаю все острее и острее – почти с каждым днем. Не с кем говорить. Некому часами читать Ахматову и Рабиндраната Тагора, Самэна, Рождественского и Лагерлеф. Не с кем говорить о музыке, об искусстве, о театре, о литературе, о моих бредах, о моих достиганиях, о моем зеленом луче на Цейлоне.
Я потеряла Единственного Человека.
В жизни моей очень много людей, множество людей, жизнь моя забита народом, как ярмарочная площадь.