Дневник
Шрифт:
Не спала до 4.30. Все слушала марши!..
21 января, четверг, 5 часов
Писать и читать еще можно. Вчера – вечерняя тревога с большой пальбой и бомбами. Сегодня мороз: -20° (первый раз за всю зиму!). Дневная тревога. Южные победы. Кто-то из военных пациентов доктора обещает на днях новые потрясающие вести по радио. Настроение у всех бодрое и радостно-взволнованное.
Поговаривают о Втором фронте в Европе. Союзникам пора бы – давно пора! – что-то делать.
Вступил в войну Ирак – против Германии.
Если так же поступит Турция…
Теперь я понимаю, какое возбужденно-гордое
С такой радостью можно и умирать и голодать.
И правительство, умеющее давать такую радость, – крепкое. На какой-то отрезок времени нерушимость его и величие почти божественны.
Призраки Святых Елен [686] выступают позже…
27 января, среда, 19 часов
Воздушная тревога. Тревоги бесконечны – и дневные, и ночные. Так же почти непрерывны обстрелы. Естественное понижение температуры настроения. Продолжаю жить на Желябова [687] ; мне хорошо, тихо, старинно – словно в польском Китеже каких-то старых, старых снов.
Что делают люди во время обстрелов и тревог? Люди, которые полтора года живут под бомбами и снарядами и которым деваться от бомб и снарядов некуда, потому что второй год почти нигде не функционируют бомбоубежища и иные спецукрытия.
686
На острове Святой Елены в Атлантическом океане умер в ссылке Наполеон Бонапарт.
687
На ул. Желябова, 29, жила семья С.А. Тотвена.
Люди ходят по улицам и продолжают свою обычную жизнь каждого дня.
Доктор принимает больных и делает операции (а район под обстрелом, разрывы, звенят стекла!). Топится плитка, и готовится завтрак. Глухая Людмила делает маникюр мне и Татике [688] . (Последний раз я была у моей Таисы в октябре 1941 года.) Читается Дюма и Тынянов.
А радио чикает противным и так хорошо знакомым пульсом тревоги!
Говорят, что под Ленинградом немцев медленно берут в такое же окружение, как под Сталинградом.
688
Возможно, Татика – домашнее имя Нины Тотвен.
Но немцы еще в Лигове и Стрельне, в Пушкине и в Поповке. У них много снарядов. А мы живем в городе, который героически и пышно именуется городом-фронтом!
Надоело, товарищи!
Несколько дней держались морозы. Потом лопнули. Ночи лунные. На Желябова действует уборная и водопровод. В 7 вечера вспыхивает электричество и горит до 12. Утром, от 7 до 9, свет бывает тоже.
А у меня, на Радищева [689] , ледяная сосулька висит у крана, воды нет во всем доме, уборные «законсервированы», электричества нет и не будет.
689
Островская
28 января, четверг
Пару дней тому назад дом на Желябова здорово закачало во время ночного налета. Бомба ухнула, как казалось, где-то рядом. Сегодня, в теплый серый день, ходила в адресный стол: великолепное полукружие Дворцовой площади все сплошь без стекол. Бомба упала «в улицу» около Адмиралтейства, у Александровского сада.
Заходила Гнедич. Бассейная зверски пострадала от обстрелов. Рынок [690] закрыт: шрапнельные катастрофы. Бомба в районе Греческой церкви. Стекла у меня целы.
690
Мальцевский рынок на ул. Некрасова.
Во взятом Шлиссельбурге стоит неумолчный грохот от ликвидируемых мин. А на дорогах трупы, солдатские, человеческие трупы лежат таким ковром, что машина не берет. Военные рассказывали, что в момент боев прорыва блокады озверение и ярость советских войск были настолько велики, что приходится удивляться – как еще оказалось 1200 человек живых пленных?!
Тоскую. Думаю много о брате. Когда бомбы и снаряды, радуюсь, что его здесь нет, что уехал в тишину (такую вот, военную) Башкирии.
Известий от него нет давно.
Тоскую.
Тоскую.
Страшно думать, что никогда больше не будет ни мамы, ни дома, что впереди – нечто вроде гостиниц и меблированных комнат до самого конца. Элемент Дома из моей жизни выпал. Поэтому мне совершенно все равно, где жить. И все равно, что делается с тем домом на улице Радищева, который был когда-то Домом и который я называю теперь «место моей прописки».
7 февраля
Вчера – у Ксении: ее именины. Дамы: Гнедич и я. Кавалеры: Розеноер, почитатель Ксении, и инженер Князев, приятель Юрия и Бориса. Патефон. Стихи. Разговоры о литературе. Каша из сухого картофеля с моим шпиком, настоящее кофе, забавные подарки Князева: плитка шоколада, пять штучек печенья, одна сладкая лепешка – все завернуто им в бумагу, разрисованную от руки: «Торт–1943», «Шоколад “Прорыв блокады”» и т. п.
Мерзну. В огромной комнате Ксении холодно. Красно-желтыми огнями горят лампочки в люстре: слабое напряжение. Сижу в тюбетейке и большом белом платке (потому что волосы грязные!). И впервые со дня войны танцую с Князевым – он очень элегантен, очень «довоенный», а я в валенках, с болью в цинготных ногах, с сумасшедшими биениями, видимо, совсем больного сердца.
После двух ночи мы, дамы, остаемся одни. Тогда распечатываю письма, полученные перед уходом из дому.
И делается очень страшно и очень безысходно.
Брат болен. Лежит недвижно второй месяц. Рецидив цинги: на ногах открылись раны. Тоскует безумно – без меня, без книг. Книг нет совсем, мог бы писать, но писать не на чем. Бумаги нет тоже. Рвется ко мне, на Север. Багаж получен – наполовину раскраденный.
Что же мне делать?
Открытка из Свердловска от приятеля отца по концлагерям инженера Вильнера, к которому обратилась в декабре с вопросом: что же с отцом?
Открытка привычным шифром извещает, что «в феврале прошлого года Каз[имир] Владисл[авлевич] заболел и отправлен на излечение в Коми АССР, видимо – в Чибью».