Дневник
Шрифт:
Живой котенок – 4 кило хлеба!
Дамское зимнее пальто – от 80 р. и выше.
Продукты же у спекулянтов идут по таким ценам:
Рис – 700 р.
Гречневая – 650
Пшено – 550–600
Масло –1700
Сахар – 1700
Песок – 1300
Варенье – 950 р. кг
Шоколад – 2200
Какао – 2200
Изюм – 650
Консервы мясные за 1 кор. 338 гр. – 325
Горох – 500 р. кг
Сгущенное молоко – 450
Масло подсолн[ечное] – 950 р. литр
Мука белая – 650
Спички – 30–40 р. коробок
Конфеты – 900–1200
Но спекулянтов мало, продукты через них достаются с трудом, продуктов нет и у них. Я, например, жду пшена уже две недели. Столько же ждут Тотвены заказанный рис.
Ленинградцам были пышно обещаны овощи. В государственных магазинах, однако, овощей нет. На рынке же огородники всех мастей – честные советские люди, героические ленинградцы! –
В городе денег нет. Покупательная способность упала на нижайший уровень. В учреждениях регулярно задерживают зарплату. Говорят, что это очень мудро и что так надо. Возможно. В финансовой политике государств и частных лиц я ничего не понимаю и никогда не понимала.
Смертей мало: район в день регистрирует 5–6 случаев. Зато прекратилась регистрация рождений. В Красногвардейском районе за сентябрь не было зарегистрировано ни одного. В августе было несколько. Думаю, что немного будет в будущем людей, год и место рождения которых в паспортах и анкетах будут писать так: 1942 – декабрь – Ленинград. Да и будут ли такие немногие, неизвестно! Кривая рождений должна в ближайшие месяцы упасть до 0.
Браки зато участились – веселые, глупые и молодые.
В общем, Ленинград, вопреки петербургскому обычаю и стилю, в половом отношении стал вдруг необычайно нравственным. На физическую работу любви люди не способны. Такая затрата калорийной энергии со счетов скинута: ее просто нет. Это, говоря вообще, конечно, как основное правило, подтверждаемое исключениями: любовная игра процветает в «сытых» учреждениях (госпитали, военные этаблисманы [661] , магазины, столовые и всякого рода «высокие ведомства») и среди сытых людей.
661
«Заведение» от «'etablissement» (фр.).
(Умиравшая от голода и дистрофии Татьяна Гнедич устроилась блестяще в каком-то Энском штабе [662] , носит форму, получает прекрасный сухой паек, получает прекрасное питание три раза в день, отъелась, разгладилась и уже (на второй месяц!) завивается, пудрится, по-старому любуется ежеминутно в зеркале своим лицом (ужасно, когда это делает некрасивая и неинтересная женщина), и уже (на второй месяц сытой жизни!) находится в стадии физической влюбленности и разглагольствует об эмоциях предстоящей физической близости с недавно мобилизованным мальчишкой. Ослепленная собственной переоценкой своей женственности, она не понимает, что этот ее уклончик – эмоциональный – сильно снижает ее незаурядный и интересный человеческий облик.)
662
Гнедич была мобилизована, служила в 7-м отделении политуправления Ленинградского фронта переводчицей на связи с союзниками, затем – в разведуправлении Балтфлота, где переводила для союзного радио с русского на английский язык стихи ленинградских поэтов.
Скоро 23 часа. Только что был телефонный звонок. Милая беседа с милой седой дамой, общение с которой я очень ценю и личность которой мне ценна, а для меня такое чувство – редкость. Я ведь, по существу, теперь никого не люблю, и у меня нет никаких привязанностей. С каждым днем становишься все жестче, все холоднее, все циничнее. И с каждым днем как-то по-особому начинаешь все больше и больше любить свое одиночество, внутреннюю замкнутость и внутреннюю отчужденность. С людьми же – чудеснейшие отношения, полные юмора, симпатии, сочувствия, готовности протянуть руку. Одна из привычных масок, с которой мне – удобно.
Повесив трубку, зашла в темную и холодную кухню и удивилась светлому окну. Подошла. Светлая ночь. Видимо, луна. Недавно над дивным контуром Казанского собора, в графическом сумраке неосвещенного осеннего города, стояла такая замечательная желтая луна, что даже с трамвайным кондуктором захотелось говорить стихами!
Пейзажи города в ранних сумерках теперь так великолепны, что я не могу ими досыта налюбоваться. Никогда так не ощущалась – а в будущем никогда ощущаться не будет – конструктивная, контурная прелесть петербургской архитектуры. Город воспринимается как совершенная графика.
Вчера в кино смотрела хронику: приезд Черчилля и Гарримана в Москву [663] . Родовитый Черчилль весьма любопытен:
663
Визит в Москву премьер-министра Великобритании У. Черчилля и У. Гарримана, американского дипломата, личного представителя президента США Ф. Рузвельта, состоялся в августе 1942 г. Во время этого визита обсуждалась возможноть открытия в Европе Второго фронта.
27 сентября, воскр[есенье]. 17 ч.
Дома все время. Внутренне наслаждаюсь одиночеством. Внешне все часы заняты нуднейшим: уборкой. Выметала пыль, мусор, мыла горшки, чистила ковры, вытирала. Потом завтракала: пшенная каша с остатками мясных консервов и суррогатное кофе, в которое впервые прибавила сен-сен (порошок для полоскания рта с сахарином и ванилью, пропавший в продаже еще в прошлом году и существующий ныне только в сугубо закрытых военторгах!). Ночевали: Гнедич (сен-сен!) и Валерка (дрова!). При коптилке сделала им капустный салат на уксусном пару и переуксусила. Было все-таки вкусно. Гнедич декламировала свои прекрасные стихи [664] . Валерка слушала, растворялась в блаженстве, но, видимо, ничего не понимала.
664
Сентябрем 1942 г. датировано это стихотворение Т. Гнедич (записано ее рукой в альбоме Островской в феврале 1944-го):
В час, когда на небе озаренном Догорает медленно закат И дома, как темные драконы, Поджимают лапы и молчат, В час, когда перебирает город Струны старых блоковских гитар, Декабристски бесшабашно молод К вам идет задумчивый гусар. И звенят, как травы при дороге, Странные вертинские стишки То огнем чапаевской тревоги, То вином корниловской тоски… … Расскажи мне, перекати-поле, Дней и дум болотистая гать: От кого отраднее неволя? За кого прекрасней умирать? Дует ветер с невского простора – Тушит боль и завивает грусть – Ваш гусар идет легко и скоро – Всех оград чугунные узоры Он – поэт – читает наизусть… Здравствуй – гумилевская награда – Легкой пули бесшабашный свист – Хорошо идет по Ленинграду Командир и офицер «что надо» – Красный партизан и декабрист.Пятницу провела сплошь и очень скучно у Тотвенов, где мадам больна (температура 36,8… и постельный режим! Счастливица! Я и при 38° должна быть на ногах: хлеб, жратва – хозяйство, словом!) и где вечером, в кабинете, наивная, глупая старуха Катцер бесконечно и нудно рассказывает мне о своем детстве и о жизни с мужем в Павловске при дворе К.Р. [665] . Она помнит фасоны своих платьев и ушибы маленького сына, но ничего не может сказать такого, что интересует меня.
665
Вдова ландшафтного архитектора Р.Ф. Катцера вместе с мужем жила в Павловске у свекра Ф.К. Катцера, который был главным садовником при дворце великого князя Константина Константиновича (К.Р.).