Дневник
Шрифт:
Декабрь, 6-е, воскр[есенье]
В комнате горит одна свеча – настоящая, стеариновая, с милым светлым огнем, – и в комнате празднично: оказывается, свет одной свечи – великолепнейшее княжеское освещение! Так мне кажется после коптилок, при неверном и крохотном огоньке которых проходит моя вечерняя жизнь. Сравнительные критерии всегда любопытны.
Снег. Зима. Плеврит. Грызущие боли в правом боку. Выздороветь мне, конечно, трудно: в обитаемой комнате тепло, а в необитаемых – холодно: +3°, +4°. А ведь двигаться приходится по всей квартире – в кухне вода, в столовой буржуйка и посуда, в моей комнате телефон.
Большое внутреннее одиночество, о котором стараюсь до конца не думать, констатируя только его фактическое и неизбывное присутствие. Внешнего одиночества нет: живет у меня девочка Валерка, восемнадцатилетие которой мы справляем послезавтра, почти ежедневно проводит у меня вечера и ночует
675
В 1965 г. Т.Г. Гнедич, вспоминая блокаду, написала стихи, посвященные К. Поповой:
Стояла блокада, Стояла зима, Морозные улицы стыли, Стояли слепые пустые дома, Открытые до сухожилий. По городу смерть ходила сама, А мы в этом городе жили! Наш нрав непокорный был прост и упрям, Мы даже смеяться умели, Читали стихи, приходя к друзьям, Любимые песни пели. <…>676
В архиве Островской эти записи не обнаружены. В письме брату от 6 февраля 1943 г. Островская иронизирует: «Некий автор разразился патриотическими частушками, которыми действительно можно “убить” – вот, пожалуйста:
Ты не плачь, чужая тетка, Не грусти, родная мать, Разобью я белофиннов» и т. д.Приводит и такой пример:
«Аккупировали наши земли, Подвергая пытке население, Но русский народ доказал На фронте и в тылу свое спасение».В архиве Островской сохранились машинописи ее статей, подготовленных зимой 1945 г. для публикации в «Ленинградской правде»: «Тема Ленинграда в творчестве начинающих поэтов» (Там же. Ед. хр. 50) и «Поэзия на фронте» (Там же. Ед. хр. 51). Опубликована была только последняя (см.: Ленинградская правда. 1945. 23 янв.). В этих статьях Островская наивные патриотические стихи оценивает комплиментарно. Например: «Взволнованно, уверенно и гордо пишет Виталий Цыбенко:
В знойный полдень и ненастье Мы с врагом ведем войну, Чтобы снова жизнь и счастье Возвратить в свою страну».Или: «Пройдя великими путями побед, стоя у ворот Берлина и на выходах к Адриатике, Красная Армия знает, чей гений и чья мысль окрылили ее.
Твои сыны отчизне показали, На что способен каждый человек, Которого ведет к победе Сталин, Великий полководец и стратег».Странно, что мой Дом, не существующий больше для меня, опрокинутый и разрушенный, вновь становится Домом, куда идут усталые и бездомные люди: Ксения, Валерка, Гнедич. Для них – я живу в Доме, у меня Дом, в этом Доме есть частица и их Дома. Несколько дней, проведенных мною у Тотвенов, вызвали у этих моих «домашних» взрывы тоски и потерянности: Ксении казалось, что я уехала куда-то далеко, а может быть, и навсегда, Валерка прибегала к Тотвенам навестить меня и огромными, полными слез глазами смотрела мне в лицо, не осмеливаясь спросить, когда же снова можно будет ей приезжать «Домой», Гнедич тоже приходила к Тотвенам, приносила мне продукты по карточкам и спрашивала прямо – когда я возвращаюсь к себе? Она ко мне очень привыкла, предана мне – вероятно, даже любит
Таким образом, чужие люди помогают возникновению какого-то нового Дома на еще дымящихся развалинах Старого дома, нужного им и утверждающего, что я, такая-то, как прежде, как и всегда, стою на твердых и недоступных действию времени и обстоятельств камнях.
(Раньше, когда мы были все вместе, мы часто с удивлением и радостью называли наш дом островом, волшебным островом; затерянный в океане бурь и окруженный обломками крушений человеческих жизней, наш дом, наш Остров, продолжал существовать своей тихой и неизменной жизнью единения, любви, дружбы и сохранял почти иератическую неподвижность внешних форм. Вокруг кипело море людских судеб, люди умирали, рождались, уезжали, приезжали вновь, сидели в тюрьмах, отбывали сроки высылок и возвращались в город, меняли мужей, географию, платья и службы, а у нас все шло, как всегда, размеренно и неуклонно, как ход счастливого времени на заколдованных часах.)
По-видимому, тайны волшебства, сотворившего мой Дом-Остров, действуют и поныне. Без моего желания, без моих усилий, без моей помощи Дом возрождается – какой-то новый, еще неведомый мне, еще не совсем нужный мне лично, – и в Дом идут, как пилигримы за спасением, и дом мой ищут – и во мне, как раньше в маме, видят почти символ Семьи, Дома, Материнства, Настоящего.
Да: странны, странны судьбы человеческие. И моя – в том числе.
В городе тихо: налетов больше нет. Ходят слухи, что немцы уводят войска из-под Ленинграда. На Сталинградском фронте – победы советских войск: город не сдан, врага отгоняют, бои будто уже под Ростовом. Открылся Центральный фронт: Ржев, Великие Луки. Опять-таки по штабным слухам, немцы эвакуировали Лугу, Псков, Новгород. Говорят, что вскоре начнется наступление и у нас, на Ленинградском фронте, – на севере мы как будто уже под Выборгом. Nescio. Англичане и американцы вступили во французскую Северную Африку. Бьются под Тунисом. Видимо, Второй фронт пойдет с юга Европы – выбиванием из войны нищей и нелепой Италии. В Тулоне затоплен французский флот. Как интересно и жутко будет прочесть потом – когда-нибудь – историю французского раскола: де Голль и Петэн, Франция оккупированная и Франция сражающаяся.
Кстати: в Красногвардейском загсе за весь ноябрь зарегистрировано 1 (одно) рождение, в начале месяца. Браки есть – военные. Смерти на том же уровне – 5–6 в день.
Кстати: на имя Сталина поступили поздравления от митрополита Московского Сергия, митрополита Киевского Николая, армянского католикоса, мусульманского муфтия, председателя московской еврейской общины: «Богоизбранный вождь…», пишут митрополиты. Поздравления были напечатаны в газете «Правда». Бог с большой буквы. Говорят, что в церквах, в ектении, упоминается также имя Сталина.
Молчат только католики и протестанты: поздравления подписать, видимо, некому. Ксендзы и пасторы живут в тюрьмах и в концлагерях. Да и это может перемениться.
С деньгами трудно, но как-нибудь вывернусь.
Почти нежную симпатию начала ко мне чувствовать старая Сушаль, так не любившая меня до личного знакомства со мною. Часто приходит, подолгу сидит, одинокая, умная, злая, несчастная. Сегодня подарила мне три свечи. На днях по распоряжению из Смольного ей дали 2-ю категорию и обещали дрова. Отношение ее ко мне вскоре можно будет назвать привязанностью.
И это – тоже странно.
А я не люблю никого и не чувствую привязанности ни к кому. Одиночество мое совершенно и мудро. Я, человек земной, материалист и скептик, освобождаюсь от всех лепестков человеческих земных отношений.
С болью и грустью думаю только иногда о том, что, может быть, мне никогда больше не суждено увидеть д-ра Р[ейтца]. Ужасно, если этот человек ушел из жизни и из моей жизни. Вот необычайный случай моего постоянства и верности! При мысли об этом начинаю ощущать одиночество как тяжесть.
Д-р Рейтц мне всегда был нужен – даже если я не видела его годами.
Думаю иногда и о Вас, мой очаровательный спутник последних лет мирной жизни! Думаю без нежности, с большим холодным презрением, с большим холодным ожиданием: Вы мне тоже очень нужны, милый, очень. Но: не для мира, а для меча.
Постарела. Опустилась. Много седины. Лень делать ресницы. Почти перестала красить губы. Все равно. Пополнела и продолжаю полнеть. Тишина и размеренность моей жизни идут, видимо, мне на пользу: ни вина, ни тонких табаков, ни острых блюд, ни бессонных бдений, ни звенящих от натянутости нервов.
Под бомбами и снарядами, в дистрофическом городе, переживающем второй год голодной осады, я чувствую себя гораздо спокойнее и тише, чем до войны. Ко многому я уже привыкла (отсутствие света, водопровода, канализации), от многого отвыкла. Жизнь сжатая, скучная, звериная – но моя жизнь широко развернула крылья интеллекта и духа, моя жизнь не скучная, и ничего звериного в ней нет. Дни летят очень быстро, хода времени не чувствуешь. В прошлую же зиму время тащилось медленно и зловеще, и каждый день казался бесконечным. От брата письма редкие, неутешительные и какие-то невнятные: видимо, тоскует. Багаж, кажется, еще не получен. Жду, когда продадутся брильянты, чтобы послать ему денег.