Дневники 1928-1929

Пришвин Михаил Михайлович

Сколько нужно было метаться по свету, мучиться, достигать, чтобы сложить себе, писателю, тоже гнездо, тоже на воздухе… Но я заметил, в деревне ласточек есть пропуск с очертанием на дереве исчезнувшего гнезда. Почему оно кончилось? Один удар молнии, и мой домик со мной, со всеми моими фунтами пороха (заключаю по Валдроде) взлетит на воздух. Один удар, и всю мою многолетнюю затею свободного труда снесет, как гнездо ласточки. Ну что ж, я готов. Лева будет продолжать мое дело, не Лева, так другой кто-нибудь. Мы живем как в атаке на неприятеля, достигаем, не считая тех, кто отстал и погиб…

<Приписка на полях>Нерль — немецкая легавая, дочь моей Кенты, очень похожа на мать,

обе собаки пятно в пятно. Ей теперь год. После небольших упражнений весной в густых кустах теперь приступаю к натаске в обильных лесной и болотной дичью местах Московского полесья.

Но так редко, так недолго бывает это чувство солидарности со всеми в достижении предназначенной цели. И в самом высшем обществе ученых, художников, артистов всякого рода бывают проблески такой героической лирики. Здесь, в деревенских условиях, за хорошего человека считают такого, кто не крадет у тебя из-под носа добро, за чудака, кто объявит о поднятом кошельке на дороге.

(Эта почти птичья мораль и есть мораль всего края, высшим истинно общественным местом которого служит трактир Ремизова. NB. Непременно собрать у Ремизова материалы о его трактире, он — главная артерия края.)

<Приписка на полях>Московское полесье местами не менее интересно, чем настоящее Полесье, и дичи всякой множество, и я знаю места, куда городские охотники почти и не добираются. На пути туда есть один трактир, где ямщики кормят лошадей, а сами с седоками пьют чай. Тут я привязал за ножку чайного стола своих двух немецких легавых, мать и дочь: собаки похожи друг на друга, одна в одну, пятно в пятно, и этим всех удивляют.

Когда я, укладывая собак, назвал одну, хозяин трактира удивился, остановился и вдруг узнал меня по собаке.

— Так это Нерль! — сказал он.

Я спросил:

— А вы как знаете?

— В журнале «Охотник»: там вы описали ее рождение.

Трактирщик оказался охотником. Со мной так было не первый раз: по кличке собак и узнавали меня как литератора. Впрочем, я и не скрываюсь: охотничий писатель — это положение. А там, где не читают журналов «Охотник», я называюсь…

Натаска Нерли (2-й урок).

Я нашел в болоте около ржи (Трестница) вместо бекасов тетеревей, очень много на маленьком месте: пять выводков и двух чернышей. Один выводок был в 8 штук, два в 6, один в три и одна матка была с одним. Все цыплята были ровные, величиной больше дрозда, меньше голубя. Значит, к началу охоты они будут в черном пере. Прошлый год в это время только что выводились из вторых яиц, первые погибли от морозов.

Я пускал Кенту, а Нерль держал на поводке. Когда Кента, почуяв следы, начинала подкрадываться к выводку, Нерль натягивала поводок с большой силой, я пробовал ее подпустить к Кенте, она без всякого смысла сбивала ее. Но я ударил только один раз ее немного, и она все поняла: подражая матери, стала красться, мать опустит голову, понюхает в траве, и она понюхает, мать остановится, поднимет голову, и она остановится. К сожалению, Кента неважно работала, мало было продолжительных стоек и, главное, почти не было отчетливой последней стойки. Два раза она скакнула, вовсе не причуяв бекаса. Очевидно, у нее сейчас чутье уе в порядке. И очень нервничает при поиске, несется бешено и как-то все сильней и сильней. Очень возможно, что правы те, кто говорит о слабом чутье во время пустовок. Скоро Нерль перестала только подражать и поняла запах дичи, она стала страстно принюхивать. Одного тетеревенка причуяла совсем даже самостоятельно, воткнула нос под еловую, лежащую на земле лапу, между тем тетеревенок, пробежав под елкой, вылетел с другой стороны. Один черныш вырвался из-под Кенты и застрял в густом кусту, он бился довольно долго, много потерял перьев и когда освободился, то бросился прямо на Нерль, и она за ним пустилась. «Назад!» — во все горло — не подействовало, но когда свистнул, вернулась. Пришлось угостить ее плетью.

Пусть тетерева,

а не бекасы, но если тетерева не в лесу, а в болоте, то чем они хуже бекасов? Вероятно, в болоте они потому, что еще не поспели ягоды на лугах и в лесу, а в болоте больше насекомых. Пусть! Придет время высыпки бекасов, я поучу ее разбираться в более тонком запахе болотной дичи. А пока для начала тетерев в болоте лучше, чем бекас. Болото остается болотом. Ведь если бекасы водились бы в лесу, то нельзя бы начинать натаску по этим бекасам. Точно так же нельзя натаскивать по дупелям, когда они бродят между высокими кочками. Тогда собака чует не птицу, а след, и тыкается носом в землю. Сквозняки между кочками сбивают ее, она начинает метаться, как в лесу, <1 нрзб.>к тетеревиным следам, не имея возможности чуять прямо дичь через кусты. Я буду продолжать натаску по болотным тетеревам.

И все было под громушек в цветах, все цветет, рожь, пушица, незабудки, клевера. Какая охота сравнится с этой натаской в цветах.

<На полях>5 р. + 5 + 2 = 12 р. Торгошино — мой сторож Сергей Дмитриев.

После грозы мы ходили в Торгошино и вернулись вечером. Во мраке токовал бекас, кричал встревоженный кроншнеп, ждали вальдшнепов, но почему-то не тянули (до Петрова дня тянут). Тетерева кончают токовать к Николе Вешнему. По словам Павла Семеновича (Кузьмичева), тетерев может пробормотать накоротке во всякое время: это к перемене погоды. А на току погоду сразу узнаешь. Если пролетит, чувыкнет, согнется, притулится и сидит долго молча, потом чувыкнет и опять сидит, — значит, погода переменится. (Вот тема: прослушать бормотание тетеревей в отношении погоды, вторая тема — время вечерней тяги и вальдшнепов, третья — как складывается у журавлей стая из отдельных семей.)

Ячейка предвечных характеров.

Было время, когда я боялся одиночества, и мне страшно было отрываться от близких людей и тоже больно было с ними оставаться: у них была своя личная жизнь, и мне они могли давать только избытки своего счастья. Мне же хотелось встречи с такими же трепетными душами, какая была моя. Я страдал и в обществе этих «мещан» и не мог от них оторваться. Теперь для меня люди везде люди. На всяком месте, в любой обстановке эти существа, люди, через несколько дней являются вокруг меня всей своей ячейкой предвечных характеров: и жестокий победитель, и угнетенный, и возвышенный, и плут.

<На полях>Глухариные тока в 50 штук на «бели» (белью называется место с белым мхом). В Серпове (Чернове) весной токовало 20 глухарей, 16 убили.

Все сводится, конечно, к семье. Наша семья, христианская — это опыт применения аскетизма к жизни. Сила такого воспитания в том, что аскетизм церковный поддерживается естественной необходимостью всего животного мира говеть при выхаживании детей, трудиться при добывании для них пищи. (Кроншнеп тем удивительный, что держится очень строго, большей частью его только слышишь где-то очень высоко в воздухе. Осенью очень рано он исчезает совсем. Но когда у кроншнепа молодые дети, он, потревоженный, поднимает резкий крик на всю окрестность и, подлетев близко, чуть ли не хочет глаза выстегнуть своими огромными крыльями.).

Птицы много в этих лесах, потому что промышленники перебили лисиц и куниц.

Назначение человека на земле — нарушить весь естественный порядок жизни и создать свой. Нарушение естественного порядка на первых порах бывает как «разрушение до основания» — это первый творческий момент. Потом в процессе разрушения является мысль об охране. Складываются две партии — «разрушительная» и «охранительная». В борьбе этих двух сил является созидательный процесс, преображающий дикую природу…