Дневники Фаулз

Фаулз Джон Роберт

В парке при школе растет множество пихт и кипарисов; в просветах между их кронами небо еще синее. Как прекрасна форма кипариса: темное пламя, памятник или фонтан. Самый распространенный сорняк в парке — оксалис, или кислица, его яркие желтые цветки раскрываются только при свете солнца. И все это множество как-то очень по-человечески покачивается на тонких, грациозных стебельках.

В этих каменных зданиях необычный, гулкий резонанс. Каждый звук усиливается, становится звонче, разносится эхом и обретает черты, свойственные определенным учреждениям — тюрьме, моргу, больнице, школе, казарме. Из радиоприемников несутся какие-то загадочные отдаленные звуки. Каждый этаж разделен на три продольных отсека и центральный коридор, такой же широкий, как расположенные по обе стороны комнаты, в нем-то и концентрируются

все звуки. Сейчас, когда я пишу эти строки, из приемника соседа доносится женский голос, поющий по-арабски, — звуки музыки вдвойне экзотичны, они приходят откуда-то издалека, из прошедших веков, ностальгические, печальные, как мертвая красота.

Сегодня днем состоялся футбольный матч. Уровень игры хороший. На игроках были желтые и черные футболки в красную и белую полоски. Все играли с жаром, без знания техники — на буро-красной земле ученики проделывали немыслимые пируэты, устремляясь за мячом или высоко подпрыгивая в надежде его достать. Матч проходил между двумя классами, и вся школа собралась на бетонных трибунах для зрителей, из городка тоже пришло много народу. Мальчишки вооружились игрушечными трубами, свистками, они кричали и улюлюкали. Мы, преподаватели, сидели на почетном возвышении в центре трибуны и смотрели на поле, за которым тянулся ряд кипарисов, белые здания школы, сиренево-голубой пролив и арголисские горы в предвечернем солнце, — там, за мирными голубыми очертаниями, укутанные бело-розовыми облаками таятся Микены, Тиринф и прочие исторические жемчужины. На таком фоне школьная деятельность кажется муравьиной возней, а игры — профанацией настоящих поступков. Дисциплина, организация, начальники, белые стихи, футбольные ворота — все это лишь пенка на вечности.

Сегодня приехал еще один преподаватель английского языка — Египтиадис; это пожилой человек, его седые волосы подстрижены так коротко, что он кажется почти лысым, у него вид борца или бывшего заключенного. Бычья шея, крупный рот, мало зубов, массивное тело и хорошие манеры. Он девятнадцать лет жил в Штатах и прекрасно говорит по-английски. Как и на многих других языках. Во всяком случае, на нескольких он с нами заговаривал; похоже, полиглотство — предмет его гордости, хотя, возможно, знание других языков сводится у него к заучиванию нескольких изречений. В нем есть что-то жуликоватое. Несомненно, всем скоро надоест слушать, как он, подобно попугаю, будет бубнить отрывки из молитв или пословицы на разных языках. К несчастью, он мой сосед.

Тамарус, 4-й класс: «Тапочки — туфли ночи».

Потамианос — самодовольный юнец с пухлыми губами, пухом на щеках и кудрявыми, зачесанными назад волосами; у него облик полного энтузиазма, нравственно чистого молодого подвижника, гордости духовной семинарии. На самом деле он толстокожий эгоист. У него есть несколько часов в классе практики английского языка, и он простодушно сообщает нам, что ученики в восторге от его методики, и критикует доброго старого Египтиадиса.

Сегодня он подошел ко мне в преподавательской и спросил, как я «намереваюсь решить (!) на этом острове проблему потребности в женщине».

— Мне хватает коз, — ответил я.

— Так вот почему вы лазаете по горам? — спросил он.

— Конечно! — сказал я.

— Перед тем как покинуть Пирей, — сказал он, — я провел два часа с женщиной в гостинице. Кончил четыре раза за два часа. Раньше больше трех у меня не было.

— Вот как! — отозвался я.

— Мы с Папириу (учитель физкультуры) хотим пригласить профессионалку из Афин, — сказал он. — Хотите присоединиться к нам? Приедет моя девушка. Все, что ей надо, — это жилье и питание. Докос, учитель музыки, тоже готов вступить в долю, и, возможно, мистер Шаррокс, — так что это не влетит нам в копеечку.

И он вопросительно посмотрел на меня взглядом доморощенного Руссо, невинного и порочного. Я дал ему полчаса на то, чтобы выговориться, и за это время узнал все о его личной жизни.

— Мечтаю о вдове, — признался он. — Вдова поможет достичь многого.

Позже о том же самом он говорил с Шарроксом — этот агрессивный глупец чрезвычайно высокого мнения о себе. Он пел в музыкальном салоне, не имея даже отдаленного представления о том, что такое музыка; он заливался, как еще не известный миру Карузо, предвкушающий будущую известность.

Последний soir'ee musical [288]

оживил Египтиадис, он предложил имитировать (с помощью сложенных чашечкой рук) крик совы, шум американского поезда и — подумать только! — гимн команды гребцов Итона. Докос, лысеющий очкарик с загорелым лицом клоуна, играл отдельные места из «Риголетто», танцевальные мелодии, популярные греческие напевы, «Травиату», Штрауса и, наконец, Буальдье, оперы которого, по-видимому, считал вершиной западноевропейской музыки [289] . Докос играет очень громко, с большим пылом, иногда фальшивит — должно быть, он прежде работал в модном ресторане, где нужно уметь переиграть все посторонние шумы.

288

Музыкальный вечер (фр.).

289

Франсуа Адриен Буальдье (1775–1834) — крупнейший французский оперный композитор начала XIX в.

Я начинаю чувствовать своеобразную прелесть существования на острове. Никаких контактов с внешним миром; со времени своего приезда я не прочел ни одной газеты. Можно, конечно, узнать новости по радио, но у меня нет ни малейшего желания его слушать. Как-то попался в руки «Нью стейтсмен», который вдруг загадочным образом стал выглядеть в новых обстоятельствах фальшиво интеллектуальным; а критика вообще показалась плодом усилий молодых неуравновешенных всезнаек из недоучек. Мир «НС», который совсем недавно я не без удовольствия считал доступным лишь посвященным, почти тайным обществом — крикетной командой графства, чьи уроки я усваивал, — теперь представлялся мне чем-то незначительным, чуть ли не шаржем, крохотным центром небольшой группы людей, обосновавшихся в северном Лондоне, Оксфорде и Кембридже — и больше нигде. По моему мнению, географическая отдаленность не могла повлиять на мою систему ценностей. Я полагал, что она устойчива к физическим переменам. Однако человека создает окружение [290] .

290

Девиз Нью-Колледжа, где учился в Оксфорде Дж. Ф., звучал так: «Человека делают манеры».

Неудовлетворенность тюремным существованием. В этой тюрьме нет даже такого блага, как одиночные камеры: ведь здесь отдельная комната — весьма ненадежное убежище, оно доступно для учителей, звонков, криков мальчишек и голосов; кроме того, ее меблировка и местоположение невыносимо казенные. Однако тюрьма — только видимость: ведь вокруг прелестный остров и всего в минуте от дома — дивное море. И все же школа (когда находишься внутри здания) может отравить всю красоту. Но стоит выйти наружу — и все тут же меняется. Впрочем, мало кто из преподавателей часто ее покидает — иногда кто-нибудь идет в город, но в пихтовые леса — никогда. Никаких попыток вырваться из заточения.

Возможности уединиться здесь мало — особенно в помещениях учеников, где царит такая же атмосфера, как в тех частях, где офицер питается за одним столом со своими людьми.

Чувство абсурда и нелепостей обострилось до крайности. Мы с Шарроксом большую часть дня проводим вдвоем и хохочем до колик. Остальные педагоги так необразованны, ребячливы, мотивы их поведения настолько ясны и убоги, что остается только смеяться. Однако некоторые вещи, которые вызывают у нас смех, вовсе не забавны, они кажутся такими только на Спеце. Главное — смехотворно само существование огромной и нелепой английской школы на этом райском острове, жемчужине Эгейского моря. Как тут не смеяться! А то, что мы — англичане, дает нам исключительно объективную позицию, с нее очень удобно насмехаться над иностранцами. Мы неинтересны, но непоколебимы. У иностранцев нет такой прочной позиции — или она зиждется на чисто личных интересах. Они мечутся, ездят с места на место, меняются. Мы же застыли на одних и тех же принципах, мы, нравственные, демократические, мудрые, управляющие и управляемые, взрослые и снисходительные, — остальной же мир пребывает в состоянии юношеской незрелости.