Дневники Фаулз
Шрифт:
Но сам остров — драгоценный камень, Остров сокровищ, рай. Я совершил длительную прогулку в удаленные от моря холмы — по сосновым рощам, горным тропам, — в холодное и яркое безмолвие. Был прекрасный ясный день, с Пелопоннеса дул легкий ветерок, погода была почти такая, как в Англии в теплый мартовский день. Пихты растут редко, они невысокие и бесформенные, поэтому не загораживают великолепные пейзажи, а напротив, выгодно их оттеняют. Когда смотришь на них издали, кажется, что перед тобой одни круглые вершины, как у пробковых деревьев. Удивительнее всего в этих горах — полное безмолвие: ни птиц (в районе школы их множество), почти нет насекомых, ни людей, ни животных, только полная тишина, ослепительный свет, голубое море внизу и Арголисская равнина с низкой цепочкой гор посредине. Чистота и простота ощущений, какой-то особый средиземноморский экстаз витает в воздухе, пропитанном запахом сосны, зимней свежестью и морской солью.
Долгое время я никого не встречал, только слышал перекличку пастухов вдалеке — звук разносится здесь великолепно. Казалось, что маленький катер, который направлялся к дневному пароходу, пришвартовавшемуся
285
Монастырь Св. Николая, являвшийся также кафедральным собором острова, расположен на горе за городом Спеце. Св. Николай — покровитель города Спеце и всех моряков.
Справа, по ту сторону залива Науплия, — высокие горы центральной части Пелопоннеса, их снежные вершины кажутся розовыми облаками, слабо поблескивающими под косыми лучами солнца. Далекие горы, скалы, деревни и безграничный простор моря.
Я взбирался все выше и наконец выбрался на неровную дорогу, шедшую по гребню горной гряды; меня заливало солнце; те же пихты росли и на южном склоне — вплоть до самого побережья, гораздо более безлюдного, чем северное, там не было ничего, кроме нескольких коттеджей и одной или двух вилл. Солнце сейчас стояло над Спартой; море между Спеце и Пелопоннесом ярко сверкало, его оживлял легкий бриз, он волновал и рябил воду.
Далеко внизу, рядом с коттеджем, горел костер, дым поднимался вверх; там же, где я находился, легкий прохладный ветерок смягчал жару. Неподалеку мужчина (первый, кого я встретил на своем пути) рубил сучья. Еще двое мужчин на ослах выехали на дорогу. Один из них, поравнявшись со мной, придержал животное, посмотрел на меня с улыбкой и что-то энергично произнес. На нем был грязный голубой берет и потрепанные штаны; загорелое лицо лоснилось, как старая крикетная бита, черные усы были великолепны. Он еще раз повторил ту же фразу. Я что-то пробормотал. Он с удивлением уставился на меня.
— Anglike, — сказал я.
— А-а! — понимающе кивнул он, слегка пожал плечами и поехал дальше не оглядываясь. Его товарищ на другом осле, который был еле виден под горой наваленных на него пихтовых веток, проезжая мимо, дружески кивнул:
— Каl'emeras [286] .
— Emeras, — отозвался я и пошел дальше.
Некоторое время я шел по дороге. Миновал рощу, где прямо из-под моих ног вылетел вальдшнеп. Проскользнула ящерица. Было очень тепло, но не душно; свернув с дороги, я направился к обрыву, обращенному на запад, и сел на камень прямо у края пропасти. Мир был у моих ног. Никогда еще не ощущал я такой вознесенности над миром, не испытывал чувства, что он раскинулся у моих ног. Отсюда лес ниспадающими волнами шел к морю, сверкающему морю. Берег Пелопоннеса был полностью лишен глубины и деталей — просто широкая синяя тень на тропе солнца; даже в бинокль ничего не разглядеть за исключением снежных шапок. Фантастический эффект, и в течение нескольких минут я переживал невероятное возбуждение, как если бы произошло чудо. Я действительно никогда в жизни не видел ничего прекраснее открывшейся предо мною картины — сочетание сияющего голубого неба, яркого солнца, скал, пихт и моря. И каждый из перечисленных элементов в отдельности был настолько безупречен, что захватывало дух. Похожее чувство я пережил в горах, но там стихия земли как бы отсутствует — переживая восторг, ты удален от всего. Здесь же она повсюду. Какой-то высший уровень познания жизни, всеобъемлющая эйфория, которая не может долго продолжаться. В тот момент я не смог бы описать свои чувства — потрясение и духовный подъем заставили позабыть о себе. Я словно парил в прозрачном воздухе, утратив чувство времени и способность к движению, меня удерживал только величайший синтез всех элементов. И затем — благоухающий ветерок, знание, что я в Греции, и к тому же проблеск того, чем была Древняя Греция; и тут же неприятное воспоминание о серых улицах, серых городах, о серости Англии. Подобные пейзажи в такие дни бесконечно способствуют росту человеческой личности. Возможно, Древняя Греция — всего лишь результат воздействия пейзажа и света на чувствительных людей. Это объяснило бы свойственную им мудрость, красоту и ребячливость; мудрость покоится в высших сферах, а греческий ландшафт полон высоких мест, горы возвышаются над равнинами; красота
286
Добрый день (гр.).
Такие фрагменты являются хорошей опорой.
Я пустился в обратный путь, размышляя об Острове сокровищ. Солнце село, позолотив вершины; свет в долинах стал зеленоватым, мрачным. В одной долине стоял непрерывный звон от колокольчиков на козах. Коз было двадцать или тридцать, пастух регулярно выкрикивал:
— Ахи! Хиа! — и издавал мелодичный, пронзительный свист.
Я видел, как он идет меж деревьев в окружении коз, — высокий мужчина в серо-голубых штанах с заплатами светло-серого цвета на коленях и черной куртке. Я поспешил вниз по тропе, чтобы догнать пастуха, но тут мой взгляд упал на нечто, растущее сбоку от дороги. Я опустился на колени, не веря своим глазам: то была цветущая паучья орхидея, маленькое растение, не больше шести дюймов, с одним большим цветком — его пурпурная, в пятнышках губа дерзко торчала, слегка прикрытая бледно-зелеными чашелистиками, — и еще одним зеленым бутоном. Опустившись на колени, я вглядывался в цветок, позабыв о пастухе и его козах, чьи колокольчики позвякивали все слабее. Смеркалось. Горы казались теперь темно-синими, а долина — черной. Похолодало. Я быстро пошел по козьей тропе — путь оставался неблизкий — и наконец достиг места, откуда мог видеть школу. Край обрыва был весь покрыт анемонами — маленькими цветками, не больше трех-четырех дюймов, розовыми и розовато-лиловыми; они колыхались на слабом ветерке.
Я быстро спустился по террасам оливковых деревьев, миновал разрушенную ферму и оказался на дороге, которая через несколько минут привела меня к школе. Думаю, я совершил одну из моих самых лучших прогулок. Педагогическую деятельность можно принять как необходимое зло, когда знаешь, как прекрасна окружающая среда. Но в такой день — не день, а мечта — преподавание и все с ним связанное представляется ничтожным. Вечером, после ужина, я пил кофе с Шарроксом, Гиппо [287] и Тараканом, который нес всякую чепуху. Под конец Гиппо сказал, что «совершил прекрасную прогулку по городу и прекрасно провел время». Тени великих — они живут на таком острове и не видят его. Чудо не повторится.
287
Гиппо — прозвище Потамианоса, грека, преподававшего в колледже английский.
Однако тем временем мы, бледнолицые северяне, можем еще кое-чему поучиться.
Кессерис, 5 «В»: «Я хочу стать археологом и узнать побольше о древних людях, обладавших удивительными дарованиями».
12 января
Невероятно мягкая, ясная ночь; цвета не сливаются — матовое море, гармония белых домов и темных кипарисов. Была суббота, и днем преподавателей собрали, устроив поистине кафкианскую разборку. Главный вопрос в повестке дня касался учеников, которые провели ночь на Паросе, где пили и играли в азартные игры, вместо того чтобы сразу после посещения Афин вернуться в школу. Здесь принято, чтобы каждый пустяк обсуждался всеми без исключения учителями на особом заседании. На сегодняшнем было два лагеря: один более снисходительный, либеральный; другой — консервативный, алчущий крови, во главе его стоял архиковарный Тимайгенис, преподаватель теологии, законченный Тартюф. Директор открыл дискуссию поразительными словами:
— Нам не позволено наказывать учеников, но эта провинность требует наказания.
Он суетился, как старая бабка, темпераментно нападая на каждого преподавателя, который высказывал взгляды на дисциплину, идущие вразрез с его собственными. Шаррокс заметил, что большинство учеников считают школьные «судилища» не более чем фарсом.
— Но ведь и мы, взрослые, относимся к нашим греческим судам так же, — отозвался директор.
Атмосфера на грани безумия.
Так как была суббота, мы отправились ужинать в Спеце, в ресторанчик, где играет замечательный гитарист. Сложением заставляющий вспомнить Санчо Пансу, лукавый, злой, изобретательный импровизатор и остряк, он сидел в окружении приятелей. В ресторанчике было много рыбаков и местных торговцев. Мы пили рецину, к ней я пока не привык, хотя и понимал, что ее придется полюбить, раз уж я нахожусь в Греции, — это была капля дегтя в бочке меда, — съели по большому блюду жареной картошки, бараньих котлет и печенки. Гитарист сложил о нас песню, а мы поставили ему и его друзьям пива. Подняли стаканы. Высокий толстый пожилой лодочник в синей кепке спел с гитаристом дуэтом песню — пел он высоким тенором, очень темпераментно, выводил трели, приподняв голову, так что горло его вибрировало, как у певчей птицы. К ним присоединился юноша, его тенор звучал сильно и скорбно.
Сменить обстановку было для меня облегчением, хотя атмосфера в школе была вовсе не так плоха, как я ожидал, — мрачновата, но не безысходна. Живые, неугомонные мальчики могли привести кого угодно в ярость, но они могли быть и другими — нежными, любящими. В классе они галдели, перешептывались, постоянно вскакивали с места, тянули изо всех сил руки, задавали вопросы, смеялись. Тишина здесь — вещь относительная. Но причина всего этого — их рвение. Они хотят учиться. Хуже обстоят дела с педагогами, большая часть которых — неуверенные в себе, плохо образованные пожилые женщины, придерживающиеся системы, в основе которой тяжелый труд и жесткая дисциплина.