Дневники Льва Толстого

Бибихин Владимир Вениаминович

Вот заготовки к «Исповеди», где странным образом, в отличие от «Исповеди», ответ на вопросы дан как бы более поздний: уже не «периода исканий», а окончательный, всегдашний, потому что не «разумный», как в «Исповеди», а интуитивный, от первого жизненного движения, от чувства (по Николаю Николаевичу Страхову, 1828–1896, его статья о значении чувств в познании «Об основных понятиях психологии», «Журнал Министерства народного просвещения», 1878, № 5–6):

Если я попытаюсь обобщить и назвать те места, где для меня открывается мое незнание и невозможность знания, то я найду следующие безответные вопросы: a) Зачем я живу? b) Какая причина моему и всякому существованию? c) Какая цель моего и всякого существования? d) Что значит и зачем то раздвоение — добра и зла, которые я чувствую в себе? e) Как мне надо жить? Что такое смерть?

Самое

же общее выражение этих вопросов и полное есть: как мне спастись? Я чувствую, что погибаю — живу и умираю, люблю жить и боюсь смерти, — как мне спастись?

[…] вера ищет не внешней истины, а спасения, и различие формы спасения не исключает единства содержания.

Единство в том, что каждый ищет спасения и находит его только в отречении от себя (Записная книжка № 7, 2.6.1878 // 48:187, 189).

Ответ как спасительный жест намечен в «Записках христианина» и дан — но как? жестом мастера, неповторимым — в «Записках сумасшедшего».

Прошу прочесть эти три [75] . Читаю конец «Записок сумасшедшего» — чего этого «ничего нет»? каким чудом дан этот жест? Он тот же что у Платона («Правда»). Волшебство. Яснее чем в «Записках христианина». Безумие — ушел в него за четыре года до Ницше. Но: начинается тем, что не признан сумасшедшим!

75

<«Исповедь», «Записки христианина», «Записки сумасшедшего»>.

К 13 февраля 2001 [76]

Спасение, его цель. Сон «Исповеди». Везде он слышал разговор о спасении, Боге — поэтому начинал (как Витгенштейн) ворочать, разворачивать как разрушенный дом (де[кон]струкция) эти постройки, которые заранее были развалины. Разные совершенно фазы разбора и постройки.

Фото: вспышки, почему-то моменты — так бывает, мы никогда не знаем почему. Это другая история, вести не для стратегии. Поэты стоят, живут на них.

76

<Предварительные записи на отдельном листочке к следующему занятию>.

Пошел на гладких, и собственно он их опрокинул — революция пришла на готовое, «если сам граф Лев Толстой». Он их — своих — выдал всех; но ведь больше чем своих! Всю европейскую систему. Он в ней сумасшедший — или нет, один против всех.

«Этого ничего нет» — не-мыслимое освобождение.

Христианин: сумасшедший. Так Ницше: Христос (через четыре года). Шанс возрождения? Но Сервантес. Но Graham Greene.

II — 1

13 февраля 2001

Моментальные зарисовки, как печати мгновений, у Толстого не заготовки к литературе.

5 Июня. Жаркий полдень, 2-й час. Иду по высокому, жирному лугу. Тихо, запах сладкий и душистый — свергибус, кашка — стоит и дурманит. К лесу, в лощине, еще выше трава и тот же дурман. На дорожках лесных запах теплицы.

Кленовые листья огромны.

Пчела на срублен[ном] лесе обирает мед по очереди с куртины желтых цветов. С 13-го, не задумавшись, зажужжала и полетела — полна.

Жар по дороге, пыль горячая и деготь (Записная книжка № 7, 1878 // 48: 192).

Системы записи нет, следующая будет через два с половиной месяца, это явно не наблюдение природы. Это и не фиксация редких случаев. Нет плана того, что отмечается: от пчелы к пыли глаз переходит случайно, как бродит, рыщет. Толстой не знает и имеет мужество не приписывать смысл, почему вдруг мгновение остановилось, захватило его и заставило завороженно смотреть вокруг. И это редкое мужество. Глаз жадно цепляется за то, что показывает момент, внутри этого яркого видно озирается словно ища смысл, отпечатываются огромные кленовые листья, жар пыли, запах

дегтя, капавшего из осей. Почему всё так отпечаталось в вечности? Может быть разгадка в деталях. Пчела садится на цветок, потом на другой, глаз прилепляется к ней, третий цветок, четвертый, тринадцатый, «не задумавшись, зажужжала и полетела — полна». Она поддержала глядящего в его отказе толковать и неспособности найти смысл, другого смысла момента кроме полноты нет. Я говорю, чтобы решиться так смотреть нужно мужество. Не выдерживает мгновения тот, кто делает из выдержки позицию, называет ее долгой службой и обещает отстоять, как Пастернак и многие литераторы. Еще хуже те, кто толкуют мгновение как поэзию, любовь к природе, родину — не перечислить удушающие тупики толкования таких мгновений. Толкователи и быстро выдыхаются. Может быть только Андрей Платонов у нас и Мандельштам в поэзии умели отчасти выдержать невыносимый вызов полноты мгновения без толкования. Судите сами:

21 Сентября. Целый день дождь. Вечер прояснило, красно-розовый закат. Желтый оставшийся лист краснеет. Туман. Точно после пожара — красно и дым. На гумне запах дыма, овина, соломы, следы раздвоенные и лапти по грязи — очень хорошо (там же // 48: 192–193).

Не только я не могу представить почти никого из живых авторов, кто не скользнул бы в сентиментальность, экологию, патриотизм или вдохновение внутри такой ситуации, но я не могу представить почти никого из нынешних интеллектуалов, которые при чтении этой печатки у Толстого не скатился бы в оценку его любви к природе, почвенности, национализма. Т. е. значит и сами мгновения полноты и даже их записи для нас уже заперты. Может быть именно в поведении пчелы и взгляда, который как она не задумавшись полон, выход из путаницы мнений, в которую превратилась жизнь современного ума.

Что такое эти мгновения для Толстого. Капли здоровья, заживления разодранного душевного тела, т. е. единственный шанс еще снова ожить, вернуться к бытию. Просто к бытию. А так — его положение отчаянно, и нуждается в покое чтобы зажило, снова стало из гибнущего живым.

Есть люди мира, тяжелые, без крыл. Они внизу возятся. Есть из них сильные — Наполеоны пробивают страшные следы между людьми, делают сумятицы в людях, но всё по земле. Есть люди, равномерно отращивающие себе крылья и медленно поднимающиеся и взлетающие. Монахи. Есть легкие люди, воскриленные, поднимающиеся слегка от тесноты и опять спускающиеся — хорошие идеалисты. Есть с большими, сильными крыльями, для похоти спускающиеся в толпу и ломающие крылья. Таков я. Потом бьется с сломанным крылом, вспорхнет сильно и упадет. Заживут крылья, воспарит высоко. Помоги Бог.

Есть с небесными крыльями, нарочно из любви к людям спускающиеся на землю (сложив крылья), и учат людей летать. И когда не нужно больше — улетит. Христос (Записная книжка № 7, 28.10.1879 // 48: 195).

Это имя и тема, небесного Отца, появляется и потом закрепляется уже навсегда в мысли Толстого. В типологии крылатых божественный Сын рядом с ним самим как светлый, более сильный брат; обращается Толстой за помощью не к этому брату, а прямо к Отцу. Светлый брат идет впереди, показывает как жить и как обращаться к Отцу. Цель подняться. Опыт того, у кого крылья были сломаны и зажили, делает его примером, а Христос — учитель, но не пример! Он не может быть примером для увечных людей, потому что у него не было увечья! Забегая вперед, из записи дневниковой уже не пятидесятилетнего, а шестидесятилетнего Толстого:

23 Ноября 1888. Москва. На днях была девушка, спрашивая (такой знакомый фальшивый вопрос!), — что мне делать, чтоб быть полезной? И, разговорившись с ней, я сам себе уяснил: великое горе, от к[оторого] страдают милионы, это не столько то, что люди живут дурно, а то, что люди живут не по совести, не по своей совести. Люди возьмут себе за совесть чью-нибудь другую, высшую против своей, совесть (н[а]п[ример] Христову — самое обыкновенное) и очевидно не в силах будучи жить по чужой совести, живут не по ней и не по своей, и живут без совести. […] Потому-то я, истинно, предпочитаю кутилу весельчака, нерассуждающего и отталкивающего всякие рассуждения, умствователю, живущему по чужой совести, т. е. без нее. У первого может выработаться совесть, у второго никогда, до тех пор пока не вернется к состоянию первого (т. 50: 3).