Дни моей жизни. Воспоминания.
Шрифт:
– - Разрешите мне хоть на этот раз быть просто гостем.
– - Но если я прошу вас. Я должна вас услышать.
– - Разрешите мне прислать вам билет на мой концерт.
Она вспыхнула:
– - Я думала, что вы простой и милый, а вы римский сенатор какой-то!
Муж рассказывал мне, что этот "римский сенатор" почему-то особенно взбесил Шаляпина, и он наотрез отказал. Тогда у нее вырвался малодушный вопль:
– - Но поймите! Я могу не дожить до вашего концерта!
Но на Шаляпина уже "накатило", и он ответил ей так резко, что муж поспешил его увести. Он рассказывал мне потом, что Шаляпин возмущался и на его объяснения
– - Если бы я для всех умирающих пел, -- у меня давно бы голоса не хватило!
Натянутые нервы М.В. не выдержали: с ней сделалась истерика. Подоспела хозяйка, прибежала я -- мы увели рыдающую М.В. Этот эпизод, сам по себе незначительный, страшно подействовал на Крестовскую. Несчастная потянулась к людям, к жизни -- и на ее последнюю просьбу жизнь ответила грубым отказом. Она с трудом перенесла это, и у нее осталось впечатление ненужной жестокости. Я думаю, Шаляпин не отдавал себе отчета в полном значении этого факта, -- иначе он, верно, не так бы отнесся к ней. На всех присутствовавших эта сцена произвела тяжелое впечатление.
Да... Не это видели перед собой прекрасные глаза той молодой женщины, которая смотрит на нас с репинского портрета.
Три портрета, находившиеся у Крестовской, могли бы характеризовать всю историю ее жизни: прелестная акварель Крамского -- изящная, одухотворенная голова М.В., -- начало; репинский портрет -- свежий, наивный, несложный -- середина, расцвет всех возможностей... и портрет Хейлика -- жуткий конец.
После революции муж ее уехал за границу, где и умер. Все три портрета попали к какому-то дальнему родственнику. Вероятно, он продал их, так как репинский портрет до революции уже находился в Цветковской галерее.
* * *
Вот еще одна репинская модель: артистка М.Ф.Андреева, близкий друг Горького, которая сейчас работает в Москве и сама могла бы много рассказать о Репине.
М.Ф.Андреева, бывшая артистка Московского Художественного театра в его первые годы -- поэтичная Раутенделейн, загадочная Гедда Габлер, нежная Кэте, -- одна из красивейших женщин России того периода. Ее можно сравнить разве со знаменитой Кавальери или с Клео де Мерод -- красавицами, славившимися на всю Европу. Я не пишу здесь о М.Ф. как об артистке, ограничиваясь ее портретом, который очень характерен для Репина.
В те времена часто устраивались так называемые "конкурсы красоты" в разных модных местах, вроде Ниццы, Висбадена и пр.; портреты избранниц расходились по всему миру. Большей частью это были артистки, иногда и "простые смертные", но почти всегда "королева красоты" делала себе карьеру: или поступая на сцену, или снимаясь в кино, или становясь натурщицей для художников, или же, наконец, выходя замуж за эксцентричного американского миллионера. Так или иначе, их головки в виде открыток или фотографий разлетались повсюду и часть украшали где-нибудь в глуши стенку в комнате какого-нибудь скромного телеграфиста, мечтавшего об этой красоте. И всех их знали. Андреева, конечно, в этих конкурсах не участвовала: но я не сомневаюсь, что она получила бы на любом первый приз. Смотря на нее, я всегда вспоминала строки Пушкина:
Благоговея богомольно
Перед святыней красоты...
Репин знал ее с детства -- и писал, и рисовал, когда ей было восемь лет, десять, двенадцать... Когда ей было пятнадцать лет, он делал с нее Донну Анну для иллюстраций к "Каменному гостю" Пушкина. Последний ее портрет он написал
Этот портрет принадлежит к числу не удавшихся Репину. Он совершенно не передал всей тонкости, воздушности, поэтичности ее красоты. То выражение "мадонны", которое с восторгом уловил бы Луини для своих мадонн, отсутствует и заменяется каким-то победоносно-хитроватым видом, несвойственным М.Ф. ни в какой мере. И этот "чистейшей прелести чистейший образец" Репин превратил в банально эффектную героиню, вроде героинь пьесы "Ревность" и т.п.
М.Ф. уверяла, что Репин никогда не был увлечен ею, что для этого он слишком давно знал ее, но я думаю, что если бы он и хотел увлечься своей прекрасной моделью, то глубоко скрыл бы это от строгих глаз Нордман, которой он побаивался.
* * *
В 1914 году Московское общество любителей художеств устраивало выставку в пользу своих членов, ушедших на войну. Московские художники, зная, что я знакома с Репиным, поручили мне просить его дать что-нибудь для этой выставки. Я написала ему об этом и в ответ получила следующее письмо:
"10 сент. 1914. Куоккала.
Дорогая Татьяна Львовна!
На Ваше любезное письмо и добродетельное предложение я спешу ответить согласием.
За этим обращаюсь к Вашему совету и помощи по поводу моей добродетели! Не соблаговолите ли Вы -- уж раз Вы выразили готовность приехать в "Пенаты" за рисунком -- приехать несколько раньше, чтобы иметь времени часа два попозировать мне для портрета? И мы условимся так, если Вы одобрите, что получится за этот двухчасовой сеанс, то мы и отдадим в пользу Общества московских любителей художников.
Время определим -- одну из сред. Не ближайшую ли? Но это будет 17-е: много Вер, Надежд и Любовей, и Софий... Если это Вам не помешает? Мне -- нисколько. В случае, если Вы на 17-е не пожалуете, отложим до 24-го.
Жду Вашего приговора.
С дружеским приветом Илья Репин.
Для лотереи я могу прибавить несколько портретов Л.Н.Толстого -- хороших репродукций".
Репин и раньше говорил мне, что хочет писать мой портрет. Я не очень торопилась с этим: мои портреты вообще редко выходили удачно, а репинскую манеру писать женщин я не любила. Но тут пришлось, конечно, с благодарностью согласиться. Только "два часа" растянулись на несколько месяцев. Я стала ездить к нему.
Хорошо помню эти, особенно зимние, поездки. После шумного, почти всегда пасмурного и задымленного зимнего Петербурга вдруг белый снег, чистота воздуха прямо опьяняющая, -- когда снег пахнет то цветами, то арбузами... На незапачканном фабричным дымом небе яркое зимнее солнце, красное и золотое. Маленькая, идеально чистая станция. Полное отсутствие "дачников" -- это слово с легкой руки Горького стало синонимом пошлости. Летом они действительно опошляли эту задумчивую, молчаливую природу, наполняя ее шумом и суетой. Но зимой все тонуло в снегу. Кусты и пни в лесу притворялись белыми медвежатами или сгорбленными старушонками в белых кацавейках. Синички тинькали, как стеклянные колокольчики. Быстрая маленькая лошаденка подвозила к домику, стоявшему в лесу: Пенаты. Название нерусское, не подходившее ни к домику, ни к такому русскому художнику, каким был Репин, но это был вкус Н.Б.Нордман.